Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4. «Закутав рот, как влажную розу…»
Закутав рот, как влажную розу,Держа в руках осьмигранные соты,Всё утро дней на окраине мираТы простояла, глотая слезы.
И отвернулась со стыдом и скорбьюОт городов бородатых Востока –И вот лежишь на москательном ложе,И с тебя снимают посмертную маску.
5. «Руку платком обмотай и в венценосный шиповник…»
Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,В самую гущу его целлулоидных терний,Смело, до хруста, ее погрузи…Добудем розу без ножниц!Но смотри, чтобы он не осыпался сразу –Розовый мусор – муслин – лепесток соломоновый –И для шербета негодный дичок,Не дающий ни масла, ни запаха.
6. «Орущих камней государство…»
Орущих камней государство –Армения, Армения!Хриплые горы к оружью зовущая –Армения, Армения!К трубам серебряным Азии вечно летящая –Армения, Армения!Солнца персидские деньги щедро раздаривающая –Армения, Армения!
7. «Не развалины – нет! – но порубка могучего циркульного леса…»
Не развалины – нет! – но порубка могучего циркульного леса,Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,Рулоны каменного сукна на капителях – как товар из языческой разграбленной лавки,Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих роговИ нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.
8. «Холодно розе в снегу…»
Холодно розе в снегу: На Севане снег в три аршина…Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,Сытых форелей усатые морды Несут полицейскую службу На известковом дне.
А в Эривани и в ЭчмиадзинеВесь воздух выпила огромная гора,Ее бы приманить какой-то окаринойИль дудкой приручить, Чтоб таял снег во рту.
Снега, снега, снега на рисовой бумаге, Гора плывет к губам. Мне холодно. Я рад…
9. «О порфирные цокая граниты…»
О порфирные цокая граниты,Спотыкается крестьянская лошадка,Забираясь на лысый цокольГосударственного звонкого камня.
А за нею с узелками сыра,Еле дух переводя, бегут курдины,Примирившие дьявола и бога,Каждому воздавши половину.
10. «Какая роскошь в нищенском селеньи…»
Какая роскошь в нищенском селеньиВолосяная музыка воды!Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье?Чур-чур меня! Далёко ль до беды!
И в лабиринте влажного распеваТакая душная стрекочет мгла,Как будто в гости водяная деваК часовщику подземному пришла.
11. «Я тебя никогда не увижу…»
Я тебя никогда не увижу,Близорукое армянское небо,И уже не взгляну, прищурясь,На дорожный шатер Арарата,И уже никогда не раскроюВ библиотеке авторов гончарныхПрекрасной земли пустотелую книгу,По которой учились первые люди.
12. «Лазурь да глина, глина да лазурь…»
Лазурь да глина, глина да лазурь.Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, –Над книгой звонких глин, над книжною землей,Над гнойной книгою, над глиной дорогой,Которой мучимся, как музыкой и словом.
16 октября – 5 ноября 1930«На полицейской бумаге верже…»
На полицейской бумаге вержеНочь наглоталась колючих ершей.Звезды живут – канцелярские птички, –Пишут и пишут свои раппортички.
Сколько бы им ни хотелось мигать,Могут они заявленье подать –И на мерцанье, писанье и тленьеВозобновляют всегда разрешенье.
Октябрь 1930«Не говори никому…»
Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь –Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь…
Или охватит тебя,Только уста разомкнешь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь.
Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.
Октябрь 1930«Колючая речь Араратской долины…»
Колючая речь Араратской долины,Дикая кошка – армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.
А близорукое шахское небо –Слепорожденная бирюза –Всё не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.
Октябрь 1930«Как люб мне натугой живущий…»
Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.
Твое пограничное ухо –Все звуки ему хороши,Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши!
Октябрь 1930«Дикая кошка – армянская речь…»
Дикая кошка – армянская речьМучит меня и царапает ухо.Хоть на постели горбатой прилечь –О, лихорадка, о, злая моруха!
Падают вниз с потолка светляки,Ползают мухи по липкой просты́не,И маршируют повзводно полкиПтиц голенастых по желтой равнине.
Страшен чиновник – лицо как тюфяк,Нету его ни жалчей, ни нелепей.Командированный – мать твою так! –Без подорожной в армянские степи.
Пропадом ты пропади, говорят,Сгинь ты навек, чтоб ни слуху ни духу,Старый повытчик, награбив деньжат,Бывший гвардеец, замыв оплеуху.
Грянет ли в двери знакомое: «Ба!Ты ли, дружище?» Какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?..
Были мы люди, а стали людьё,И суждено – по какому разряду? –Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.
Ноябрь 1930«И по-звериному воет людьё…»
И по-звериному воет людьё,И по-людски куролесит зверьё…Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной, –Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.
Ноябрь 1930Ленинград
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.
Декабрь 1930«Мы с тобой на кухне посидим…»
Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери –Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.
Январь 1931«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»
Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь – за твою рабу…В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Январь 1931«С миром державным я был лишь ребячески связан…»
С миром державным я был лишь ребячески связан,Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –И ни крупицей души я ему не обязан,Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровойЯ не стоял под египетским портиком банка,И над лимонной Невою под хруст сторублевыйМне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежныхЯ убежал к нереидам на Черное море,И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеетМыслям и чувствам моим по старинному праву?Он от пожаров еще и морозов наглее,Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинкеЛеди Годиву с распущенной рыжею гривой,Я повторяю еще про себя под сурдинку:Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…
Январь 1931«После полуночи сердце ворует…»
После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…
Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?
Март 1931«Я скажу тебе с последней…»
