Сибирская ментальность и проблемы социокультурного развития региона - Сборник статей

Если культуры Западной Сибири соприкасаются с Приуральем и Зауральем, то Восточная Сибирь в древности выглядит более автономной. Ее памятники сосредоточены в основной своей массе на берегах могучих сибирских рек – Ангаре, Енисее и Лене, что предположительно указывает на основное направление миграции верхнепалеолитических племен при освоении новых земель. Об относительной самостоятельности и независимости процесса развития культуры нам говорят большие могильники, не имеющие никаких примесей иных культур. Однако при захоронениях часто используются каменные кладки, что говорит об общих тенденциях овладения техникой каменного строительства. Надмогильные кладки из камней характеризуют погребения на западном берегу озера Байкал и на острове Ольхон. В отдельных могилах Китойского и Фофановского могильников на Ангаре отмечены следы опор от деревянных наземных сооружений, а на мысе Бурхан (Шаманском) на о. Ольхон внутри могилы в погребении № 3 (1972 г.) выявлены деревянные конструкции и берестяное покрытие. Каменная кладка встречается в захоронениях IV тыс. до н. э. на Ангаре. Позже этот опыт получит свое распространение и за пределами границ Восточной Сибири, ляжет в основу новых традиций сибирских и северных народов.

Постепенное распространение и расширение территории однородных культур особенно заметно по памятникам IV тыс. – III тыс. до н. э. Погребения, связанные с серовской культурой, разбросаны по обширному пространству от Енисея до Байкала, а также – расположены в верховьях Лены и Подкаменной Тунгуски, встречаются на Ангаре. Такой широкий разброс погребений говорит и о росте населения в районе Прибайкалья в этот период. Устойчивость накапливаемых традиций хорошо просматривается на отношении исаковской и серовской культур. Облик серовских погребений во многом повторяет погребения исаковской культуры, но они больших размеров и выполнены с большим усердием. Следует особо отметить сибирский тип охотничьего снаряжения. Оружие в погребениях представлено копьями с тяжелым наконечником и луками удлиненных форм до 1–1,5 м с костяными накладками. В погребениях также широко представлены орудия рыбной ловли.

Ярким свидетельством высокой культуры серовцев и их ритуально-магических представлений является значительное количество наскальных изображений по берегам Ангары (Каменные острова, Дубининский порог, о. Ушканий и др.), Лены (наскальные изображения на Верхней и Средней Лене, Шишкинские писаницы), в Забайкалье и др. Здесь мы видим многочисленные изображения лосей, иногда – в натуральную величину, охотников с луками и стрелами, огромных рыб.

В одной из сибирских экспедиций автору статьи довелось исследовать наскальные изображения левобережья Ангары в районе Дубининского порога. Особо приметной была большая глыба отдельно стоящего камня правильной кубической формы с изображением на одной из плоскостей лосихи в движении, в районе ее живота поверху основного петроглифа был нанесен рисунок лосенка, а за спиной лосихи, в районе головы были нечетко обозначены головы нескольких лосей с разветвленными рогами («множество» = стадо). Перед мордой лосихи снизу – еще какое-то зооморфное изображение, возможно – охотника. Такое изображение напоминает рассказ – целое повествование, которому, вполне может соответствовать и сюжет какого-либо древнего ангарского мифа.

Наиболее ранними на Средней Лене являются наскальные изображения у деревни Чуру, богаты и разнообразны изображения на скале Суруктах Хая в долине притока Лены речки Хая недалеко от Олекминска. Для понимания постепенного развития восточносибирской культуры важное значение могут иметь многослойные стоянки Прибайкалья и Приангарья III–II тыс. до н. э., на которых особенно хорошо просматривается эволюционный процесс. К таким местоположениям относятся многослойное поселение Горелый Лес на реке Белой притоке Ангары, Улан-Хада на побережье Байкала, Казачка на реке Кан, притоке Енисея, находящемся чуть ниже по Енисею г. Красноярска[18].

Процесс развития древних культур в Восточной и Западной Сибири показывает: во-первых, внутреннюю самостоятельность этого процесса. Его независимость от южных и юго-западных соседей, наличие уникальных изобретений и находок, во-вторых, специфику природных условий, определивших особые формы развития сибирских культур; в-третьих, единство общеисторических закономерностей, определяющих процессы развития сибирских культур в диалектическом единстве общего и особенного; в-четвертых, перспективы новых исследований в археологии, этнографии, истории, культурологии и социологии, способных открыть много новых граней своеобразия, неповторимости сибирского менталитета, раскрыть его исторические корни и показать основные формы его проявления. Возникновение и активное развитие этноархеологии убедительно показывает сегодня прямые и косвенные связи древних и современных культур в традициях Сибирского региона[19].

Природный фактор указывает на закалку характера сибиряка, на развитие коллективных форм труда, повседневной жизни, на способность к сотрудничеству между различными этническими группами, к различных формам обмена информацией и заимствований опыта друг у друга. Но действие этого фактора не охватывает всей сложности и многоплановости сибирского характера. Не менее важным в определении генезиса «сибирячества» является рассмотрение социального фактора.

Сошлемся в этом случае на исследование Т. С. Мамсик, где автор справедливо указывает на ошибочность гипотезы, по которой «предполагалось, что хозяйство сибирского русского земледельца представляло собой ячейку феодального (местами и по временам – даже «крепостнического») общества, отдававшую все «избытки» своего труда казне»[20]. Отметив несостоятельность теории «государственного феодализма» в Сибири, автор справедливо отмечает, что сибиряк не был не только крепостным, но и его хозяйственную деятельность нельзя воспринимать по аналогии с русским европейским крестьянством. «При ближайшем рассмотрении, – пишет Т. С. Мамсик, – обнаруживается, что не только экономика сибирской деревни, но и быт сибирских земледельцев нес на себе некрестьянские черты, отражавшие его «зависимость» от денег и рынка. Сибиряк не знал российских лаптей, он повседневно носил кожаную обувь, в праздники одевался в наряды из мануфактурных, хлопчатобумажных, шелковых и шерстяных, как правило, импортных тканей, пользовался посудой и утварью из фарфора, фаянса, кожи, металла, также приобретаемых на международном рынке»[21]. Далее Т. С. Мамсик подчеркивает: «Суть сибирского регионального варианта аграрного развития состояла в эволюции не от феодализма к капитализму, как предполагалось в рамках концепции, лежащей в основе доныне существующей парадигмы, а в переходе от изначально формировавшегося у колонистов мелкотоварного уклада хозяйства к системе хозяйства буржуазного (мелкобуржуазного) типа. Определенный баланс укладов (тенденция к равновесию), а вместе с тем, несомненная устойчивость специфической культуры сельского населения края были обусловлены, как можно предполагать, социальной структурой демографического процесса в сибирской деревне»[22]. На основании своих исследований в интересующем нас аспекте проблемы автор делает следующие выводы: «при смене поколений все социальные группы получали пополнение за счет выходцев из «крестьянских трудовых» семей, что в культурном отношении вело к поддержанию единой системы ценностей, единых стереотипов поведения. Это служило основой для фамильно-клановых сообществ, связи внутри которых «перекрывали» систему социально-экономических отношений в рамках локальных сообществ»[23]. Сочетание земельного хозяйства со скотоводством, тенденция товарного производства и рынка делали сибиряка самостоятельным хозяином, не зависимым от администрации региона или какого-либо иного начальства. Выплата установленных налогов была единственной связью и зависимостью от государства, что позволяло сибиряку чувствовать себя крепко стоящим на ногах. Эта его особенность – будем кратки – укрепляла традиционность его повседневной жизни, создавала особый склад характера, определяемого уверенностью в собственных силах и в своем лишь от него самого зависящем благополучии и достатке[24].

Наконец – социокультурный фактор, который прежде всего связан с устойчивостью традиций, формированием тех общих черт мироотношения, которые породила в психологии и миропонимании сибиряка и отношение к окружающей его природе, и его отношение к труду как относительно свободной и самостоятельно организуемой деятельности, и его отношение к прошлому, к устоявшемуся семейно-клановому и общинному быту. Тот же цитированный нами автор верно замечает: «Вне зависимости от социального статуса дворов хозяйство крестьян оставалось принципиально индивидуальным, т. е. основанным отнюдь не на коммунальных началах, хотя и при наличии второго важнейшего компонента системы жизнеобеспечения – семейно-родовой (фамильно-клановой) самоорганизации, совпадавшей в частных, но нередких случаях с соседской сельской общиной. Индивидуальное дворохозяйство (и волостной хозяйственный комплекс в целом) имели модель комплексной «триады», формально напоминавшей схему хозяйства аборигенов «дорусской» Сибири: промыслы – скотоводство – земледелие, дополняемое «домашней промышленностью»[25]. Это заключение указывает на то, что традиции русского землепользования в Сибири было естественно «вписано» в традиции аборигенного полиэтнического населения, напоминало особо характерные для древнерусской традиции по жизнеустройству соседские общины и в силу этого разделяло культурный опыт и социокультурные ориентиры вместе с аборигенным населением. Здесь следовало бы поговорить о культурных традициях, сопоставляя традиции народов Сибири и, несомненно, обнаруживая в этих сравнениях много общего и общесибирского[26]. Здесь помогло бы и обращение к функциям орнамента, и к мифологемам территорий и регионов, и к традициям общения с природой, и к различным формам искусства. Но такие сопоставления и выявления общих начал с необходимостью предполагают новую тему, не способную поместиться в ограниченном пространстве данной статьи.