Бонсай - Кирстен Торуп

В какой-то момент я предложил нам пожить в разных квартирах в одном подъезде. Отдельно и в то же время вместе. Мне казалось, так будет лучше. А ты начала визжать. Я спросил, в чем дело. Ты никогда не отвечала на прямо поставленный вопрос. Уходила в себя и «пропадала». Просто-напросто исчезала, не достучаться. Быть твоим мужем — все равно что жениться на сумасшедшем ребенке.

Я был словно в ловушке. Я изначально рассматривал брак как пережиток прошлого. Окаменелый общественный институт, который нужно сокрушить. Мы должны были придать браку новую форму и новое содержание. Мы были пионерами. Но все же твой маленький мозг был слишком обывательским. Ты за мной не поспевала. Только все глубже погрязала в своем болоте. Я продолжил революцию в одиночку. Не дам посадить себя в клетку для двоих. Признаю, если я отправлялся развлечься, то уж отрывался на полную катушку, возвращался не раньше следующего утра. И когда проскальзывал в нашу квартиру, ты обычно спала. Никогда не выспрашивала, где я был, что делал. Это надо признать. Мы оба считали, что не должны держать друг друга на коротком поводке.

Я очень старался тебе не мешать. Ты с таким трудом засыпала, просыпалась от любого шороха. Поэтому сон был для тебя священен, и я, конечно, твой сон уважал, хотя все это и граничило с неврастенией. Не видя иного выхода, я предложил спать раздельно, перебраться на диван в гостиную, чтобы не нарушать твоего ночного сна. Ты сочла это логичным, поскольку рано ложилась и рано вставала на работу. Я был законченной совой. И мог себе это позволить, пока учился.

Сколько раз мы говорили друг другу, что составляем идеальную пару, что не хотели бы оказаться на месте друзей, союзы которых были отравлены взаимным контролем и вечными скандалами. Меня, конечно, смущало то, что время от времени ты давала волю своим чувствам и унижала себя жалобами, что, дескать, я не брал тебя на вечеринки в академию, намекала, что стыжусь тебя. Коммунальная кухня. Я игнорировал твои скандалы. Это было ниже моего достоинства. Конечно, я не стыдился тебя. Мы были женаты. Разве этого мало? Сама виновата, ты просто не дотягивала до наших идеалов свободы.

Тайная жизнь? Ерунда какая. Говоришь, что страдала, как животное, которое не знает, почему страдает, и даже не знает, что страдает. Как патетично! Больше благородства! Ретроспективные скандалы — какая безвкусица. Напиши-ка вместо этого о нас книгу, малыш. С тобой пребудет мое благословение. Готов быть увековеченным. Жизнь коротка, искусство вечно. Не стесняйся в выражениях. Если уж быть мне злодеем, то великим. Не надо мелкоты. Генрих Восьмой, Нерон. Не меньше. Делай со мной, что хочешь. I am all yours, baby[3].

Я никогда не был твоим поклонником «номер один». Я был твоей леди Макбет. Поддерживал тебя, когда ты в слезах приходила домой со своей скучной канцелярской работы, собираясь писать. Ты говорила, что с самого детства представляла себе большую книгу с белыми страницами, которую должна заполнить. Я и понятия не имел, что в тебе таится поэт. Как и все твои «крупные драмы», это было словно гром среди ясного неба. Без предупреждения. Я целиком и полностью предоставил себя в распоряжение твоего проекта. Где бы ты была, если б я не послал твои первые рукописи в журналы и издательства? Это я надписал адреса на конвертах, спустился вниз и положил их в почтовый ящик. Ты легла и натянула одеяло на голову. Надеялась, что, если будешь лежать тихо, рукописи тоже будут лежать тихо и никогда никуда не дойдут. Вела себя как курица, которой отрубили голову и она носится в бессмысленной пляске святого Витта по брусчатке двора, слишком глупая, чтобы догадаться, что надо лечь и умереть. Так что та страдающая корова, не была ли она скорее больной курицей? Я, по крайней мере, знаю, что, если бы все время не поддерживал в тебе рабочий настрой, не побуждал тебя писать, ты закончила бы уборщицей в клининговой компании.

По нескольку раз на дню мне приходилось проталкивать тебя через дверь твоей комнаты и сажать за письменный стол. Ты все время, под любым предлогом, сбегала. То забыли о чем-то договориться, то должны о чем-то поговорить. А не пойти ли нам попить пивка или сходить в кино? Ты все время меня мучила. Снова и снова мне приходилось уговаривать тебя пойти в комнату и заняться делом. А когда моего дара убеждения не хватало, приходилось тебя относить. Или в прямом смысле слова тащить за волосы. Натуральный фарс. В итоге оставалось только уйти, покинуть квартиру. Я же не мог запереть тебя в комнате. Слишком уже это мелодраматично на мой вкус.

Меня никогда не было дома? Знаешь, столько лет прошло, что ни один из нас уже точно не может посчитать, как часто я отсутствовал. У меня ведь одно время мастерская была дома. Но ничего не вышло. Ты не оставляла меня в покое. Липла ко мне. Пришлось устроить мастерскую в другом месте, чтобы предоставить тебе возможность писать. Ты была просто невыносимой, если не писала. Страдала неврозом навязчивых состояний. Однажды я пришел домой — уже не помню откуда, — а ты все белье постельное стащила на пол и вспорола наши матрасы бритвой. Вокруг тебя был вечный Армагеддон. А это не совсем то, чего ждешь, придя домой в надежде расслабиться. Одно лекарство у меня было — засадить тебя за письменный стол.

Память подводит? Может быть. Но именно так мне это вспоминается. Ну, давай, выкладывай свою версию. Молчишь, малыш. Закроешься, как устрица, и разрешишься несомненной жемчужиной, принадлежащей вечности. Если тебе нечего добавить, то мне есть что. О нет, ты не бросила работу. Это мы себе позволить не могли. Ходила на все свои работы, а писала по утрам, рано, ни свет ни заря. Я не мог совмещать работу с академией. В те годы ты меня содержала, малышка. Буду благодарен по гроб жизни. Я восхищался твоей невероятной дисциплинированностью.

Ну да, если мы все же намереваемся придерживаться справедливости со всей мелочностью и дотошностью, то надо вспомнить, что и я какое-то время работал в «Фредеригсберг антиквариат». И обеспечивал нам горячие обеды, а еще добыл несколько чудесных первых изданий Гете и Шиллера. Денег не хватало, зато было много свободы. Все позволено. Первую нашу марихуану привез курьер из США. «Трава» — такое красивое слово. Мы были детьми своего времени. Унесенные новой волной французского кино. Новым французским романом. Мы торчали на рок-концертах и фильмах американского андеграунда. Помнишь наш первый уорхоловский фильм «Himself as herself»?[4] Ночами спорили. С нами родился совершенно новый мир.

Не Уорхол? М-м-м, не все ли равно. У меня нет времени для буквоедства. Я не был ни на одном рок-концерте? Ну и память у тебя.

Вполне возможно, я чаще ходил на струнные квартеты Бетховена. Но мы, во всяком случае, были в «Народном парке» в Мальмё и слушали «Blood, Sweat and Tears»[5]. Тебя там не было? Ты всегда была убийцей радости. Твоя злоба резала до костей, не оставляла камня на камне. Распространяя безысходность и все опустошая. Этого я и не выношу в женщинах. Когда они принимаются излагать тебе в мельчайших подробностях, как все обстоит на самом деле, как ложь и обманы мужчин вопиют к небесам, как их видно насквозь, будто жалких эксгибиционистов. Тебя умаляют до ничтожества, до болтающегося в проруби говна, упакованного в ложь. Это правда, малыш, правда.

А правда так некрасива, разве ты не понимаешь? Я не могу жить без красоты. Красота — соль жизни. Смысл всего. Безобразное бессмысленно. Таким образом, правда бессмысленна. Это простой логический вывод, мы еще на первом курсе проходили. Дождь не может одновременно идти и не идти.

Да, я совру — дорого не возьму. Жизнь мужчины проходит одновременно на разных уровнях, он жонглирует множеством мячей, и все это держит его в подвешенном состоянии. Представь себе мужчину-планериста, детка. Его несут хрупкие крылья. Слабые потоки воздуха определяют неуверенный курс. Игрушка в руках непредсказуемо меняющего направление ветра. Летим туда, куда ветер дует. Никакой связи с землей. Я говорю это, только чтобы ты глянула чуть дальше кончика своего носа, расширила горизонты. Я не агитирую за ложь. Она и так справится. Ей не нужна защита. В ней глубина метаморфозы и поверхность зеркального шара. Все время в движении. Все время в процессе превращения.

Ложь — один из несущих элементов существования. Праматерь фантазии. Кукушонок правды, без которого невозможно отличить истинное от ложного. Ложь открывает человеческое сознание. Это печать, отделяющая нас от зверей. Ложь — увеличительное стекло. Дверь в закрытую комнату, называемую жизнью, смертельное объятие времени. Ложь отменяет время и место. Вопрос в том, как относиться ко лжи с философской или моральной точки зрения. Знаю, ты не любишь, когда я рассуждаю от третьего лица, и тем не менее. Я не желаю, чтобы меня запирали в тесных рамках тиранического «я». Это орудие пытки, словно «железная дева», смыкается над тобой и вонзает свои шипы в плоть, чтобы под конец размозжить каждую косточку в теле несчастного. Я хочу быть кем угодно. Никем и всеми. Я сохраняю за собой право философского отношения ко лжи. Знаю, что ты скажешь, детка. Что я так по-детски судорожно цепляюсь за ложь — и это, заметь, если ты в хорошем настроении! А когда над твоим лбом сгущаются тучи, ты говоришь об инфантильности и извращенности. Ну да, я травмированный ребенок, из-за травмы задержавшийся в вечном детстве. Как же меня утомляет детство! Я не верю в детство как причину причин. С Богом оно все же как-то интереснее.