Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

На полпути изловила вездесущая Ксюша, сунула в карман пол-литровую банку и пустой спичечный коробок с приклеенными моими фамилиями, предупредила:

— Мочу и кал на анализы, оставишь на окне.

Ладно, думаю, потом на облегчённую голову разберёмся, что к чему и куда. Не нравится, что оставлять надо на окне — на каком окне, не сказала, — а вдруг кто переменит? Я-то в своих безупречных анализах уверен. Может, покараулить, пока заберут? Лучше бы отправить ценной посылкой. Так в нелёгких сомнениях донёс аналитические продукты до туалета с грязной обшарпанной дверью, которая изнутри закрывалась на громадный соскакивающий крючок. Унитаз был заполнен непереработанной овсянкой, полупереработанным черносливом и газетными клочками, — в СССР как-то не принято подтирки бросать в рядом стоящее ведро — вода из бачка сливалась сплошной Ниагарой, но её слабой мощи не хватало, чтобы смыть слипшийся Говноблан.

С заполнением банки я справился без проблем, обеспокоенный только тем, что не доверху, а Ксюша не подсказала, сколько надо для уверенности. Но вот с коробком возникли трудности. Не класть же его на вершину искусственного Монблана? Пришлось пик прикрыть куском газеты и водрузить коробок сверху. Осталось сообразить, как попасть в него, да ещё не глядя. Надо же, получил высшее образование, рассчитал немало сложнейших траекторий и, вот, не могу сообразить простую. Что значит несовершенство нашего образования: в теории нам всё понятно, всё умеем, а на практике не можем… словом, надо изобретать другой способ. И я использовал самый простой и поэтапный: сначала на газету, а потом уже в коробок. Пригодилась найденная обгорелая спичка. Скривившись от омерзения, — почему, не знаю: своё же! — набрал целый — для науки мне ничего не жалко, и облегчённо вздохнул. В дверь требовательно затарабанили, кто-то тоже торопился с анализами, а мне вдруг повезло: увидел нужное окно, оно было здесь и сплошь заставлено внутренними данными больных. Я осторожно прислонил к ним свои, любовно оглядел напоследок и с приятным чувством выполненного долга вышел.

Когда вернулся, часы показывали чуток начала девятого. Алёшка с Петькой тихо сопели, то ли спали, то ли обманывали сон, Ксюша запихивала в скафандр кашу, а я тихо умостился на обмятую лежанку, надеясь на заслуженный отдых после тяжких трудов. Не тут-то было! Дверь опять с грохотом распахнулась:

— Лопухов!

— Я, — и сердце громко застучало от предвкушения новых испытаний.

— На крр-р-ровь! — громко прокаркала вампирша с кровавыми губами и кровавыми ногтями так, чтобы все слышали, чтобы никто не спал, замерев от ужаса.

— Иди, Васёк, не дрейфь, — ободрил Петька, — всю не высосут.

И я поплёлся, представляя, как вампирша вцепится зубами в меня. Буду сопротивляться до последней капли! Однако всё оказалось гораздо прозаичнее: алогубая больно ткнула в палец какой-то тупой железячкой и начала выдавливать кровь по капле на стекляшку. Выдавливалось скупо, наверное, во мне ничего не осталось. И тогда, не добыв из пальца, она принялась вытягивать из вены и набрала приличный шприц тёмной крови, очевидно, испорченной, потому что в душе я всегда считал, что моя кровь должна быть если не голубой, то голубоватой или, в крайнем случае, революционно-красной, но никак не плебейски-бордовой. Но вампиршу и эта удовлетворила. Она смазала дырки тем же, чем смазывала Ксюша на заду, и отпустила меня.

Возвращался героем, потерявшим кровь, но не дух. Ослабленный, но не сдавшийся, я заслуживал спокойного отдыха и не намерен был от него отказываться, даже если будут выволакивать из постели силой.

— Хватани чайку! — предложил Петька. Счастливец — он лежал. Но разве чаем восстановишь кровь героя? Только ромом или, в крайнем случае, сгущёнкой. К тому же чай оказался почти чифирём и с двух глотков прочистил мозги и начисто освободил их от сна. Пришлось съесть горбушку с копчёной горбушей. Не успел прожевать последний кусок…

— Лопухов! Ну, где ты? — ворвалась необычно заполошённая Ксюша. — Давай на флюорографию.

Меня обуяла гордость — всё утро я всем нужен — и потому позволил себе покочевряжиться:

— Сейчас, дожую.

— Потом дожуёшь, — не согласилась настырная медсестра. — Вставай, пошли.

В лабораторном закутке две лаборантки, скучая, наверное, предложили раздеться до пояса, не уточнив, сверху или снизу. Решил не смущать их и разделся сверху. Оказалось — угадал. Та, что постарше, бесстыдно разглядывая меня, фырчит нагло:

— Его и просвечивать не надо, — намекает на мою благородную худобу, — и так видно, что лёгких нет.

Конечно, я понимаю юмор, даже английский, но не такой грубый. Обидевшись, хотел одеться, но не позволила, даже не подумав извиниться, а другая затолкала в кабинку на подставку между двумя широкими пластинами. Что-то загудело, щёлкнуло, она заорала:

— Дыши! Не дыши! Всё.

Я вышел бледный, не поняв, сколько мне не дышать. Зря кусок дожевал, с ним удобнее было бы не дышать. Спасла Ксюша:

— Иди, — говорит, — в палату.

В который раз за утро я иду туда и никак не дойду до кровати. Я уже боялся с размаху падать на неё, тихонечко опустился и, затаившись, как Петька с Алёшкой, затих. Может, теперь пронесёт? Чёрта с два! Проклятая дверь снова распахнулась с треском и в палату ворвался здоровенный брюнетистый мужчина с бандитски сросшимися густыми бровями и в не застёгнутом халате.

— Где тут кавалерист?

Похоже, во всей больнице я один больной.

— А-а, ты? — навис он надо мной, и я сжался, поняв, что теперь мне будет полный каюк. — Показывай своё колено. — Подвинул стул, плотно сел, поводил подозрительно крупным носом, спросил вкрадчиво:

— Слушай, это от тебя пахнет или от меня?

— От меня, — принял верный друг Петька огонь на себя.

Чернобровый повернулся к нему, втянул воздух ноздрями.

— Не похоже. — Опять ко мне: — Сильно болит?

— Есть, — отвечаю, — такое, — чуть не со слезами, почувствовав, что, наконец-то, кто-то, пусть и страховидный, заинтересовался тем, что меня привело в этот крематорий, где не кормят, не поят толком да ещё и спать не дают.

— Рассказывай, как было, и поподробнее. Я читал твою историю, а ты мне словами, вслух понятнее расскажешь, чем на бумаге.

Выслушав внимательно, поднялся, не цапая за колено, приказал стоявшей сзади Ксюше:

— На рентген. Немедленно.

— У них плёнки нет, — возразила всеведущая сестра.

— Дьявол! — выругался врач. — Веди, я тоже приду. Анализы чтобы к вечеру были, — и ко мне: — Тебя как зовут?

— Василий, — отвечаю, улыбаясь: а то всё Лопухов да Лопухов.

— А по батюшке?

Меня по батюшке только однажды называли, да и то в милиции при прописке.

— Иванович.

— Тёзка, значит: я тоже Иванович, Константин Иванович. Рентген сделаем, тогда и решим, что делать дальше с твоим коленом. — Поднялся и ушёл так же стремительно, как и пришёл.

— Пошли, что ли, Иванович, — улыбнулась впервые за всё моё пребывание здесь Ксюша.

Как отказать женской улыбке? И мы снова зашкандыбали куда-то на очередную, похоже, не последнюю на сегодняшнее утро процедуру. И мне, пока разбираются, что у меня болит — они уверены, что я не знаю, — дадут, наконец, доспать и забыть о том, что у меня ищут. Я сначала не дотумкался, а теперь усёк, что у них, у хитроумных медиков психическая тактика такая: загонять так, чтобы я забыл про болячку. Но боюсь, что они первыми забудут. Или не знают, как приступить сразу, тянут. Как на производстве: пока раскачаются начальнички. Стремительный Иванович, конечно, уже отключился от меня, дыша вчерашним перегаром на очередную страждущую жертву.

Когда мы пришли в рентгеновский кабинет, стремительного Ивановича уже не было, остались только его сивушный дух и напряжённые лица молодых лаборанток, молча и споро приступивших к делу. Они почему-то не стали просвечивать всего, а только ногу, даже не ногу, а колено. И так, и сяк. Было приятно, что со мной возятся молодые девчата, что я — уникум, редкостный экземпляр собственной дурости. После натурных съёмок в искусственной ночи Ксюша, естественно, осталась, а я заторопился на кровать. Зубами вцеплюсь в матрац, костылями буду отбиваться!

— Ничего, Васёк, — утешил добрый Петька, — сегодня с тобой повозятся, завтра забудут. — Это было лучшее, что я хотел услышать.

Часы показывали одиннадцать с гаком, когда удалось в очередной раз упасть на кровать. Ничего себе! Скоро обед, а я ещё не выспался. Так и аппетита не будет. Совсем отощаю. Всё, лавочка закрыта, приёма больше не будет. Я закрыл глаза.

И лучше бы не делал этого, не обманывал понапрасну измученные нервы.

— Вася!

Кто-то почти сразу позвал тихо и вкрадчиво, панибратски теребя за плечо.

— Василий!

Я открыл глаза, полные ненависти, которой у меня дефицит и тратить попусту, а не на народных врагов, не хочется, и увидел склонённое смуглое лицо Трапера с выпуклыми тёмно-коричневыми глазами и тёмно-синими пятнами корней волос сбритых усов и бороды.