Львив - Юлия Мельникова

Кепрюлю, знавший окрестности до мельчайших подробностей, не стал долго думать, куда же сослать неугомонного Шабтая Цви…

Отсюда он не сбежит! — уверенно заявил великий визирь. И хотя Ульчин считался чем-то вроде пиратской столицы Адриатики, городком темным, преступным, кишащим авантюрным сбродом, именно там за Шабтаем Цви могли тщательно следить доверенные Кепрюлю. В большом городе Шабтаю было б проще улизнуть. Пока он находился в Стамбуле и окрестностях, еврейский самозванец доставлял всем массу неприятностей. Шабтай Цви мешал евреям Порты, напоминая им о несбывшихся мессианских надеждах. Вспоминая его триумф, евреи плевались, а чтобы вычеркнуть Шабтая, надо отправить его куда подальше. Мешал он и туркам — вслед за Шабтаем в небольшие селения вокруг Стамбула стали переселяться его верные поклонники, среди них оказалось немало купцов средней руки, создававших конкуренцию турецким торговцам.

Приход турок поделил Берат надвое: на мусульманский квартал Мангалем со Свинцовой и Королевской мечетями и на христианскую Горицу, к церквям которой можно добраться по семипролетному каменному мосту через речушку Осумь. Евреев в Берате тогда не было вовсе — ни одного человека. Первое, что предстало взору Шабтая Цви — это красные черепичные крыши домов, расположенных на холмах. Их нагревало и отсвечивало солнце, сливаясь с серебром оливковых зарослей. Яркое голубое небо, ласточки прорезают пласты облаков, умело обходят высокие белые минареты (здесь все строится только из белого камня), летят, но не падают. Подхватили мошку — и снова взмывают в страшную высь. Уютное прибежище.

— Неужели мне будет позволено остаться здесь?! — радостно спрашивает Шабтай. Такой хороший городок!

— Едем дальше, в Ульчин — отвечают ему.

Шабтай не знал, что в Ульчине (Дульцинео, Дульчинео, Дульце, Олциниум) возвышается громадный, неприступный замок, и в башне Балшига ему уже приготовлена жесткая постель, которая станет его смертным одром.

Он вытащил из подкладки турецкого платья письмо — лист бумаги, сложенный вчетверо, и погрузился в чтение. Леви Михаэль писал из Львова: «.дорогой братец Шабти, Амирах-эфенди, сегодня я близок к цели как никогда! Мне удалось подступиться к собранию Коэна. Известно точно: та рукопись д’Альбы у него есть, но сам я ее взять не смогу. Хитрый Коэн запирает свою мистическую библиотеку на ключ, никого туда не впуская. Единственная надежда — его старший сын Мендель. Уверен — не пройдет и трех месяцев, рукопись попадет в мои руки. Ты подожди еще немного, умоляю.» Шабтай спрятал письмо, пахнувшее корицей, и помрачнел.

В отчаянии цепляясь за труд испанского каббалиста д’Альбы, он не представлял, что произойдет, если Леви не найдет дорогу к тайникам рабби Нехемии Коэна. Время шло, а подступиться к таинственной рукописи все не удавалось. Сколько еще предстоит ждать, существуя в унизительной, шаткой надежде? Или Леви его обманул, жалея?

Стражник грубо ударил Шабтая Цви в плечо. Нехотя повинуясь, разжалованный хранитель врат ступил на холодную землю крепости Дульчинео. В первую минуту ему почудилось, будто небо заволокли хмурые тучи, и собирается гроза, но затем, подняв голову ввысь, отшатнулся, упав навзничь с диким криком. Солнце затмили высокие каменные стены замка. Со скрежетом и лязгом медленно поднималась тяжелая железная решетка, чьи концы украшали острые зубья. Шабтай боялся открыть глаза.

Его вели в ворота, подбадривая пинками и оскорблениями. Стражники бегло посмотрели на Шабтая, загоготав. С потолка слетел большой кожан, чью сатанински некрасивую мордочку испещряли складки и нос пятачком. Он неловко сделал круг, спланировав прямо на голову Шабтаю Цви. Стража почтительно расступилась: теперь они знали, что будут стеречь настоящего еврейского чернокнижника, повелителя летучих мышей.

Так он и поднимался в башню Балшига по ступенькам винтовой лестницы, с кожаном, усевшемся на тюрбан, с заплечным мешочком, где лежали не волшебные манускрипты и не золотая корона иудейского царя — а заплатанное бельишко. Старый кафтан с шальварами, мягкая подушечка, набитая кошачьей шерстью (собирал с любимой персидки Мюси) да вырезанная в камне печать со змеей, кусающей свой собственный хвост…

Жаль, Шабтай не мог со злости и боли впиться зубами себе в хвост. Давным-давно, еще в Измире, он прочел в рукописи каббалиста Эзры д’Альбы, что Машиаху предстоит оскверниться, спустившись на илистое дно мутной реки, лежать там вместе со склизкими змеями и пупырчатыми крокодилами. Вероятно, Шабтаю придется обратиться в змея, шипеть, извиваться. Первым делом начнет потихоньку раздваиваться язык.

Из-под слоя грязи не будет видно неба, дышать придется смрадом, маленькие змеиные глазки не будут видеть так, как он привык видеть своими глазами, навалится черная глухота, а тело. Красивое мужское тело станет длинным, облечется в чешую какого-нибудь сумрачного оттенка, и даже лапок у него не останется! Потому что змей, хитрейший из всех тварей, лишился лапок, обреченный ползать на брюхе до скончания века. Летучая мышь захлопала крыльями. Гадкая она, гадкая, смотришь и ужасаешься адскому облику. Пятачок свиньи, фу! А уши, уши!

Как не хватало Шабтаю трактата «Эц даат»! Когда же Леви привезет его?! Только там, туманными намеками, хитрыми аллегориями, в сплетении еврейских букв зашифрованы даты возвращения из мира скверны!

Если Шабтай Цви сможет найти их — то он вернется, непременно вернется, ведь Эзра д’Альба оставил, разбросав по всему тексту, скрытые подсказки, ключи и логические цепочки, вскрыв которые, можно предвидеть будущее!

Лет пять назад знаменитый муфтий Ванни-Эфенди, обучавший Шабтая правильному чтению и толкованию Корана, предупредил своего ученика: тебя ждет нечто более страшное: безмолвие. Ты будешь знать многое, что недоступно человеку или откроется гораздо позже, но не сможешь вымолвить ни единого слова! Рот твой запечатается, будто бы его залили расплавленным воском, и не станет рук, чтобы перенести эти знания на лист пергамента, взяв перо. Способен ли ты это пережить или лучше отступишь?

— Я выдержу — произнес Шабтай, помолчав, выдержу, у меня есть силы…

Сейчас он в этом стал сомневаться. Чудовищная пропасть разверзлась! Беспомощный, ищет руками опоры. Ноги подкашивались. Шабтай опустился в отчаянии на каменный пол башни. В ушах звенело, и в бессмысленном шуме он различил забытые слова Ванни-Эфенди. Ты будешь проклят. Ты потеряешь все. Ты станешь бесплотным духом, не принадлежащим ни к одному из миров. В час смерти — а я уверен, ты заранее его высчитал — черные ангелы так и не решат, в какой ад, иудейский или мусульманский, тебя отправить. Поэтому накажут, как не наказывали никого: безразличием.

Пройдут века, а ты все останешься со своей душой между геенной и джехином, потеряв малейшую надежду на упокоение.

Шабтай не заметил, что уже плачет. Кожан повис, вцепившись когтями, за край тюрбана, игриво щекоча шею краем крыльев и лопастью маневренного хвоста.

— Отцепись хоть ты от меня, летучка проклятущая! — вскричал Шабтай, отрывая кожана от тюрбана. Голос его многократно повторило эхо, отразив от стен башни, и разнесло по всему двору Балшичей.

— Колдует, злодей, — лениво процедил сквозь зубы стражник, вслушиваясь в эхо, — летучую мышь заклинает.

— Страшно-то как, — согласился с ним второй стражник, — вдруг он на нас порчу наведет?

— Он потерял почти все свои магические умения — успокоил стражников третий.

— А начальство нам плату не повысит? Все-таки мы черного колдуна охраняем, не простого разбойника! — поинтересовался первый.

— Посмотрим. Но если сбежит — отвечаете головами!

В тоске, все еще надеясь получить вести из Львова, Шабтай Цви приручал маленькую ласточку, свившую гнездо у окошка башни. Тонкая, узкая, она складывала острые крылья и перебирала розовыми лапками по гладким камням. С недоумением, даже испугом смотрела она на больного, заросшего черной бородой Шабтая Цви.

— Не бойся меня, птичка, просил он ласточку, не улетай. Ты бываешь зимой в Иерусалиме, расскажи, как там мой город?

Чудилось ему, что ласточка отвечает: хахам-баши, была я в Иерусалиме, чистила крылышки свои от египетской пыли, облетая вокруг финиковых пальм. Видела старые желтые камни, тощие стебельки, растущие из бесплодных камней. Иерусалиму нужен дождь, хахам-баши, сотвори его, хороший, мощный ливень, чтобы шел он дня три и напоил землю.

Ласточка, бедная ласточка, не смогу я вызвать дождь! Я больше не Машиах, а убогий дервиш нищенствующего ордена Бекташи, я забыл свое имя — и мир тоже забыл меня.

Бесшумно отворилась дверь, заглянул в камеру стражник. Совсем рехнулся, подумал он, с ласточкой беседует. Он не опасен больше.

Шабтай Цви, он же Амирах, он же Азиз Мухаммед Эфенди Капыджи-баши, переселился в иной свет судным днем 1676 года[9] по григорианскому календарю, в миг, когда он писал письмо еврейским купцам. Он просил передать ему молитвенник на осенние праздники. Душа Шабтая вылетела, едва он успел вывести последнюю букву — «нун» сафит[10].