Мрачные души - Артур Шницлер

лучшим и желанным… Да, теперь уже всем романам конец!.. Впрочем, не нужно отчаиваться. Право, еще кое-что можно от жизни взять… я вот знал одну женщину, которая, несмотря на слепоту, добыла себе двух близнецов… Посмотрите-ка, посмотрите, кто пришел! – сказал он останавливаясь у кассы, за которой сидела мать Марии.

У нее было бледное, одутловатое лицо. Она бегло взглянула на Карла и молча подала ему билет.

Карл заплатил, как-то машинально принял из ее рук сдачу и билет, почти не сознавая, что делает, и вдруг, спохватившись, сказал:

– Не говорите Марии, фрау Ладенбауэр… Пожалуйста, не говорите, что я здесь. И вы, господин Ребай, тоже не говорите.

– Хорошо, – ответила Ладенбауэр и занялась другими, стоявшими у кассы.

– Уж будьте покойны на мой счет… Я не обмолвлюсь ни одним словечком, – сказал Ребай. – Зато потом вот-то будет сюрприз! Вы ведь, конечно, ужинаете с нами? Да? Вот кутнем!.. Ого!.. А пока честь имею откланяться, господин Брейтенедер! – И он исчез.

Карл прошел через весь зал, переполненный публикой в сад, непосредственно примыкавший к дому, и занял место у крайнего столика, где уже сидело двое пожилых людей: какой-то господин с дамой. Они любопытно и внимательно стали рассматривать вновь вошедшего, обмениваясь друг с другом тихими, молчаливыми кивками. Карл ждал. Представление началось. Он услышал старые, хорошо знакомые номера. Только все казалось теперь будто иным, как-то странно изменившимся, потому что Карл никогда еще не сидел так далеко от эстрады. Сначала вышел Ребай и сыграл свою так называемую увертюру, но до Карла доносились только отдельные громкие аккорды ее. Потом вышла в ярко-пунцовом платье и сапогах со шпорами венгерка Илька, пропела венгерские песни и протанцевала чардаш. Затем последовал комический выход Виге ля-Вагеля, одетого в светло-зеленый фрак. Он объявил, что приехал из Африки, и рассказал целую массу всевозможных невероятных приключений, завершившихся его женитьбой на богатой вдове. Потом супруги Ладенбауэр, оба в тирольских костюмах, пропели дуэт. После них вышел в грязной, белой одежде клоуна дурковатый Иедек, показал свое жонглерское искусство, окинул публику, большими вытаращенными глазами, словно кого-то ища, и стал расставлять перед собой рядами тарелки. Потом начал наигрывать на них марш с помощью деревянной палочки. Проделав тоже со стаканами, и касаясь их краев влажными пальцами, он исполнил грустный, трогательный вальс. При этом Иедек смотрел вверх и блаженно, самодовольно улыбался. Когда он сошел с эстрады, Ребай заиграл снова какую-то веселую, торжественную мелодию. Вдруг шепот пробежал по рядам и проник в сад. Все, словно в ожидании насторожились. На эстраде показалась Мария. Ее ввел туда отец и оставил одну. Карл увидел потухшие глаза на бледном и нежном лице. Он увидел, как дрогнули ее губы, потом появилась тихая, сдержанная улыбка и снова исчезла. Почти машинально, сам того не замечая, Карл вскочил со стула, прислонился к фонарю и едва не крикнул от муки и жалости… Но вот Мария запела. Она пела словно чужим, совсем не прежним голосом и так тихо, тихо… Песня была знакомая, Карл ее слышал, вероятно, раз сорок или пятьдесят, но голос Марии звучал теперь как-то чуждо и странно. И только при звуках припева «Все зовут меня белым дроздом» Карлу показалось, что он узнает этот голос. Она пропела все три куплета под аккомпанемент Ребая, время от времени на нее строго поглядывавшего, на мгновение отрываясь от клавишей. Когда она кончила, раздался гром аплодисментов. Мария улыбнулась и поклонилась. Ей навстречу взошла на эстраду мать. Мария сделала неуверенный жест в воздухе, словно ища рук матери… Аплодисменты усиливались и стали так оглушительно громки, что Мария должна была спеть еще и вторую песенку. Карл слышал и эту тоже много, много раз. Песня начиналась так: «Я по полю с милым пойду погулять…» Мария, когда это пела, так весело вскидывала головой и так легко раскачивалась на месте, будто действительно она еще могла разгуливать по полю с милым, любоваться лазоревым небом и плясать на зеленом лугу, как пелось в той песне. Потом она спела третью, совсем новую песню…

– Вот тут небольшой ресторанчик, – сказал Ребай.

Карл вздрогнул. Солнце было уж высоко и заливало светом, широкую, длинную улицу, по которой они шли. Вокруг было ярко, весело и по-праздничному оживленно.

– Зайдемте сюда… Здесь можно и по стаканчику вина выпить… У меня безумная жажда. Видно, день будет очень жаркий.

– Очень даже жаркий, – сказал кто-то около.

Брейтенер обернулся. Неужели и этот увязался за ним? Что ему от него нужно? Это был дурачок Иедек. Его называли сумасшедшим в шутку, но было ясно, что он от этого не был далек. Не дальше как два или три дня назад он угрожал смертью своей длинной и бледной жене, и было странно, что ему позволяли разгуливать на свободе. Рядом с Карлом он выглядел совсем гномом. На желтом лице блестели глаза, горевшие странной веселостью, на голове красовалась давно знакомая, мягкая, серая шляпа с общипанным пером, а в руке была тонкая трость.

Он первый вбежал в сад ресторана, занял место на скамье, упиравшейся в стену низкого домика, и сердито застучал палкой по зеленому крашеному столу, делая знак, что зовет кельнера. Его примеру последовали Карл и Ребай. Вдоль деревянного решетчатого забора, мимо маленьких мрачных дач тянулась длинная улица и потом незаметно терялась в лесу.

Кельнер подал вино. Ребай положил на стол свой цилиндр, провел рукой по седым волосам, потом, по привычке, погладил свои щеки и, отодвинув в сторону стакан Иедека, нагнулся через стол к Карлу.

– Я ведь не дурак, господин Брейтенедер, и знаю, что делаю!.. И почему я должен быть виноват?.. Знаете, для кого я писал в молодости куплеты? Для знаменитого комика Матраса! А это не шутка! И куплеты мои славились… они производили фурор. И текст, и музыка были мои… Много моих куплетов было вставлено в разные фарсы и водевили!..

– Оставьте мой стакан и не трогайте! – сказал Иедек как-то странно захохотав.

– Выслушайте меня, господин Брейтенер, – продолжал Ребай, опять отодвигая стакан Иедека. – Вы ведь знаете меня за порядочного человека. И в куплетах моих никогда не найдете вы ни одной сальности, ни одного неприличного слова или намека… Те куплеты, за которые как-то оштрафовали старика Ладенбауэра, не мои… Мне ведь шестьдесят восемь лет, господин Брейтенедер, а эта цифра почтенная! Знаете, сколько времени я состою в труппе Ладенбауэр? Я поступил еще при Эдуарде Ладенбауре, основателе труппы. И Мария при мне родилась… Двадцать девять лет я служу у Ладенбауэров, и в марте будет мой тридцатилетний юбилей. И я ни