Мрачные души - Артур Шницлер

привязан был к ней… Это было кроткое, тихое существо, беззаветно и просто его любившее. Когда она, бывало, с ним шла по улице под руку, никто бы из встречных не сказал, что Мария из тех, кто уж кое-что пережил… И в доме ее родителей было все так прилично… совсем как в любом бюргерском доме. В комнатах было чисто и мило, на этажерке стояли книги. Приходил часто брат старика Ладенбауэра, чиновник городского управления, и при нем всегда завязывался такой интересный, серьезный разговор: о политике, о выборах и на разные общественные темы. Иногда по воскресеньям Карл играл в тарок со стариком Ладенбауэром или с помешанным Иедеком, с тем самым, который по вечерам в клоунском костюме исполнял на стаканах и тарелках всевозможные марши и вальсы. Если Карл выигрывал, с ним сейчас же расплачивались, что далеко не всегда практиковалось в кафе, когда он там играл с кем-нибудь в карты… В нише у окна, против которого висели швейцарские виды в рамках, усаживалась обыкновенно высокая и бледная жена Иедека, декламировавшая по вечерам перед публикой скучные, длинные стихи, заводила разговор с Марией и качала при этом в такт головой. А Мария смотрела только на Карла, переглядывалась с ним, посылала шутливыми жестами приветствия или просто садилась с ним рядом и заглядывала в карты. Брат ее служил при большом магазине приказчиком, и, когда Карл предлагал ему сигару, он спешил отплатить тем же. Иногда приносил он сестре, которую очень любил, из кондитерской лакомства и, уходя, говорил как-то томно и медленно: «Я, к сожалению, спешу… Меня ждут…»

Но, конечно, приятней всего было Карлу наедине с Марией. Ему вспомнилось сейчас одно утро, когда они шли вдвоем этой самой дорогой к тихо шумевшему лесу, начинавшемуся вон там, на холме. Они оба чувствовали усталость, так как шли из ресторана, где до рассвета сидели за столиком вместе со всей труппой. И, прилегши под вязом, что рос на лугу, они быстро и сладко уснули, а проснулись, когда было уже жарко, и летнее, полуденное солнце безжалостно жгло. Было тихо. Они прошли дальше, в глубину темного леса, много болтали и смеялись, сами не зная чему, и только поздно вечером он привел Марию в город, прямо к началу представления. Таких приятных воспоминаний было много у Карла. Жизнь обоих текла беззаботно и счастливо, и о будущем даже и думать не хотелось. Вдруг в начале зимы Мария внезапно занемогла. Доктор строго запретил ее навещать, так как болезнь была воспалением мозга или чем-то в этом роде. Малейшее волнение могло повредить. Сначала Карл приходил ежедневно справляться о ее здоровье, но потом, когда болезнь затянулась, стал заходить реже; через каждые два или три дня. И вот, спустя довольно много времени, однажды мать Марии, стоя у двери больной, сказала:

– Ну, сегодня вам уж можно войти, только, пожалуйста, господин Брейтенейдер, не показывайте виду, что вы знаете… Пожалуйста, не проговоритесь…

– В чем не проговориться? – спросил Карл. – Что-нибудь случилось?

– Да… Глаза ее безнадежны…

– Как? Неужели?

– Она ровно ничего не видит… Это после болезни… Та к уж суждено от Бога… Но она еще не знает, что это неизлечимо. Пожалуйста, не проговоритесь и не покажите виду.

Карл в ответ пробормотал что-то неясное и вышел. Ему стало вдруг страшно от мысли, что он увидит слепую Марию. Ему казалось теперь, что ничто в ней так не любил он, как глаза. Они были такие светлые, лучистые и всегда смеялись… Он хотел прийти завтра, но не пришел ни завтра, ни послезавтра. Потом все откладывал свое посещение и наконец решил, что увидится с ней только тогда, когда она свыкнется со своей долей, окончательно освоится с ней.

Вскоре ему пришлось уехать по делам отца. Старик давно настаивал на этой поездке. Карл побывал в Берлине, Дрездене, Кельне, Лейпциге, Праге, и оттуда послал старухе Ладенбауэр открытку, в которой писал, что навестит их, как только приедет, и что Марии шлет искренний привет.

Возвратился он весною и к Ладенбауэрам не пошел. Все никак решиться не мог. Потом все меньше и меньше стал думать о Марии и дал себе слово совсем о ней позабыть.

– Так ведь делают все, – себя утешал он.

И, не имея о ней никаких известий, он еще больше стал успокаиваться, и потом, когда вспоминал о Марии, ему почему-то казалось, что она в деревне у родственников, про которых ему рассказывала иногда.

И вот вчера вечером, идя к знакомым, он очутился совершенно случайно в той местности, где было кафе и где давались представления «труппы Ладенбауэр». Погруженный в свои мысли, он прошел было мимо, но вдруг ему бросилась в глаза желтая афиша. И тут только он сообразил, где находится.

Что-то больно кольнуло в сердце. А когда секунду спустя Карл прочел на афише слова, напечатанные пестрыми буквами: «Первый выход после выздоровления от тяжкой болезни девицы Марии Ладенбауэр» – и потом: «Белый дрозд», его сердце упало, и он остановился как вкопанный.

В эту самую минуту перед ним, как из-под земли, вырос старик Ребай с непокрытой головой, седой и взъерошенный. В руках его был измятый, потертый цилиндр, а в петлице сюртука – свежая, только что сорванная гвоздика. Он поздоровался с Карлом:

– Кого я вижу! Господин Брейтенедер, вот не ожидал! Вы, конечно, сегодня удостоите нас своим посещением? Фрейлейн Мария будет вне себя от радости, когда узнает, что старые друзья ее помнят и приходят слушать. Вот бедняжка! Как мы много из-за нее выстрадали все, господин Брейтенедер! Но теперь она будто немного свыклась и успокоилась…

Он еще долго и без умолку говорил, и Карл не двигался с места, несмотря на большое желание поскорее и подальше уйти. Но вдруг в нем шевельнулась надежда, и он спросил у Ребая:

– Неужели Мария не видит ничего… или, быть может, хоть немного?.. Хоть свет и огонь?..

– Свет? – возразил старик. – Почему это, господин Брейтенедер, вам могло прийти в голову? Ничего она ровно не видит, ровно ничего… – Он произнес это с какой-то странной, неестественной веселостью. – У нее перед глазами непроглядная, черная ночь… Но все имеет, господин Брейтенедер, как вы сами сейчас увидите, хорошую сторону: ее голос стал звучать куда лучше прежнего!.. Вот вы сами сегодня убедитесь в этом, господин Брейтенедер. И добра она, ангельски добра! Еще ласковей стала, чем прежде. Да, ведь вы знаете ее, не правда ли, хорошо знаете? А? Ха, ха, ха… И сегодня придут многие, кто знал ее раньше… Но вы были для нее самым