Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

только могла, разговаривая и улыбаясь, – и какое ужасное, наводящее страх выражение совершенного безумия отпечаталось на ее лице! Об ее случае доктора могли судить с полной уверенностью. Человеку, никогда прежде не сталкивавшемуся с умалишенными, это зрелище внушало невыразимый ужас.

– Боже, помоги им! – прошептала мисс Невилл. – Это так страшно, что я не могу на них смотреть.

Процессия миновала нас, но ее место тут же заняла другая. Только представьте это зрелище! Один врач сказал, что на острове Блэкуэлл содержится 1600 сумасшедших женщин.

Безумие! Может ли быть что-нибудь ужаснее? Сердце мое дрожало от жалости при взгляде на старую седовласую женщину, бессмысленно толковавшую с пустотой. На одной из женщин была смирительная рубашка, и двум другим приходилось ее тащить. Увечные, слепые, старые, молодые, дурнушки и красавицы: полоумная людская масса. Нет участи хуже этой.

Я смотрела на прелестные лужайки, которые еще недавно казались мне великим утешением для несчастных созданий, заключенных на острове, и смеялась над своим заблуждением. Что за радость им от этих лужаек? Их не пускают на траву – на нее позволено лишь смотреть. Я видела, как некоторые пациентки старательно и нежно подбирают орех или цветной листок, упавший на дорожку. Но им не дозволялось сохранить это маленькое утешение, посланное Господом: санитарки неизменно заставляли их выбросить все это.

Минуя низкий корпус, где содержали безнадежных сумасшедших, я прочла на стене девиз: «Пока дышу, надеюсь». Его нелепость поразила меня. Я предпочла бы водрузить над воротами лечебницы другое изречение – «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Во время прогулки мне немало досаждали санитарки, слышавшие мою романтическую историю, которые окликали наших надзирательниц и спрашивали, которая здесь я. На меня непрестанно указывали пальцем.

Вскоре наступил час обеда, и я была так голодна, что готова была съесть что угодно. Повторилась обычная история с ожиданием в коридоре в течение часа пятнадцати минут, после чего мы наконец получили свой обед. В чашках, из которых мы прежде пили чай, теперь был суп, а на тарелке лежала одна холодная вареная картофелина и кусок говядины, которая при ближайшем знакомстве оказалась слегка испорченной. Ножей и вилок нам не дали, и пациентки выглядели сущими дикарками, когда, держа жесткое мясо в руках, рвали его зубами. Те, у кого зубов не было (или они были плохи), есть не могли. Для супа нам выдали по ложке, последнюю перемену блюд составлял кусок хлеба. Масла, как и чая или кофе, за обедом никогда не подавали. Мисс Майард не могла есть, и я видела, как многие больные женщины отворачивались от тарелок с отвращением. Я очень ослабела без пищи и попыталась съесть кусок хлеба. После первых нескольких кусочков голод заявил о себе, и мне удалось съесть весь ломоть, кроме корки.

Главный смотритель Дент шел через гостиную, время от времени говоря пациенткам «как поживаете?» или «как вы себя чувствуете сегодня?». Голос его был холоден, как стены лечебницы, и пациентки не предприняли никаких попыток рассказать ему о своих страданиях. Я побуждала некоторых из них сказать ему, как они страдают от холода и недостатка одежды, но они отвечали, что санитарка поколотит их, если они это сделают.

Я никогда так не уставала, как за время, проведенное на этой скамье. Некоторые пациентки пытались изменить положение тела, подложив под себя ногу или сев боком, но их всегда одергивали и велели им сесть прямо. Если они разговаривали, их бранили и велели им замолчать; если они хотели пройтись по комнате, чтобы размять застывшие члены, им велели сесть и не двигаться. Что, за исключением пыток, может свести с ума скорее, чем подобное обращение? Этих женщин направили сюда, чтобы исцелиться. Я бы хотела, чтобы ученые врачи, которые осуждают меня за мой поступок, доказавший меру их способностей, взяли женщину, совершенно здоровую рассудком и телом, заперли ее и заставили сидеть с шести часов утра до восьми вечера на скамье с прямой спинкой, все это время не позволяя ей разговаривать или двигаться, не давая ей читать, держа в полном неведении о том, что происходит в мире, со скверной пищей и жестоким обращением, и поглядели, много ли понадобится времени, чтобы она повредилась в уме. За два месяца она превратится в развалину душевно и физически.

Я описала свой первый день в лечебнице, и поскольку прочие девять прошли в общих чертах точно так же, я не стану утомлять вас, рассказывая о каждом. Я предполагаю, что многие люди, которых я обличаю, будут опровергать мою историю. Я просто, без прикрас и преувеличений рассказываю о своей жизни в сумасшедшем доме в течение десяти дней. Одним из самых ужасных испытаний была пища. За исключением первых двух дней после моего прибытия в лечебницу, еда была совершенно несоленой. Голодные и даже голодающие женщины пытались есть ужасное варево. Мясо и суп сдабривали горчицей и уксусом, но тем самым лишь делали пищу еще более несъедобной. Даже эти приправы закончились через два дня, и пациентки давились свежей рыбой, просто сваренной в воде, без соли, перца или масла; бараниной, говядиной и картофелем без крупицы приправ. Наиболее безумные из них отказывались глотать пищу, и им грозили наказанием. Во время наших кратких прогулок мы проходили мимо кухни, где готовилась еда для сиделок и врачей. Там мы замечали дыни, виноград, всевозможные фрукты, прекрасный белый хлеб, аппетитные мясные блюда, и чувство голода возрастало десятикратно. Я говорила с кем-то из врачей, но мои слова не возымели действия, и ко времени моего отбытия пища была по-прежнему несоленой.

У меня сжималось сердце, когда я видела, что больным пациенткам становится еще хуже от этой пищи. Я видела, как мисс Тилли Майард внезапно стало так дурно, что ей пришлось стремглав выбежать из столовой, а потом она получила за это нагоняй. Когда пациентки жаловались на еду, им велели замолчать, говоря, что они и у себя дома не питались бы лучше и что их и так из милости кормят лучше, чем следовало бы.

Немецкая девушка, Луиза, – я забыла ее фамилию – не ела несколько дней подряд, а потом как-то утром пропала. Из разговора санитарок я узнала, что у нее сильный жар. Бедняжка! Она говорила мне, что непрестанно молится о смерти. Я видела, как санитарки заставили одну из пациенток отнести в комнату Луизы такую еду, от которой отказывались и здоровые. Только представьте, что такой дрянью кормят пациентку с высокой температурой! Разумеется, она отказалась. Потом я увидела, как санитарка, мисс Маккартен, отправилась измерить ей температуру и по