Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

кто-то и выдернул меня из постели со словами: «Нелли Браун сегодня должна ночевать одна, потому что она вроде шумная».

Меня отвели в комнату 28 и предоставили устраиваться на кровати. Это было непосильной задачей. Кровать возвышалась посреди комнаты и была покатой с обеих сторон. Стоило мне опустить голову на подушку, как она промокла насквозь, а от моей мокрой рубашки отсырела простыня. Когда появилась мисс Гуп, я спросила, нельзя ли мне получить ночную рубашку.

– В этом заведении такого не водится, – сказала она.

– Мне не нравится спать без нее, – ответила я.

– Ну, до этого мне дела нет, – сказала она. – Вы теперь в казенном учреждении, и вам не приходится капризничать. Это благотворительное заведение, скажите спасибо за то, что есть.

– Но город оплачивает содержание таких мест, – возразила я, – и платит людям за то, чтобы они были добры к несчастным, которых сюда отправляют.

– Ну, здесь вам не стоит ждать особой доброты, потому что вам ее не видать, – сказала она, вышла и заперла дверь.

Подо мной была простыня и клеенка, другая простыня и черное шерстяное одеяло сверху. Я никогда не ощущала ничего более раздражающего, чем это шерстяное одеяло, которое я пыталась подоткнуть под плечи, чтобы под него не просачивался холод. Когда я подтягивала его повыше, мои ноги обнажались, а когда опускала пониже, снаружи оказывались плечи. В комнате не было абсолютно ничего, кроме меня самой и кровати. Поскольку дверь заперли, я полагала, что осталась в одиночестве на всю ночь, но вскоре услышала в коридоре тяжелую поступь двух женщин. Они останавливались у каждой двери, отпирали ее, а через несколько секунд запирали снова. При этом они ничуть не старались не шуметь, следуя через весь коридор по направлению к моей двери. Тут они остановились. Ключ повернулся в замке. Я смотрела, поджидая, кто войдет. Вошли две женщины в коричневых с белым полосатых платьях с медными пуговицами, широких белых передниках и маленьких белых чепчиках, с тяжелыми зелеными шнурами у пояса, с которого свисали связки больших ключей. Поскольку они были одеты так же, как дневные надзирательницы, я поняла, что это санитарки. Первая несла лампу, она направила свет мне в лицо и сказала своей помощнице:

– Это Нелли Браун.

Глядя на нее, я спросила:

– Кто вы?

– Ночная санитарка, моя дорогая, – ответила она и, пожелав мне доброй ночи, вышла и заперла за собой дверь. Несколько раз за ночь они входили ко мне в комнату, и даже если бы мне удалось заснуть, меня бы разбудил грохот отпираемой тяжелой двери, их громкий разговор и тяжелая поступь.

Я лежала без сна, представляя себе, какая случилась бы трагедия, если бы в лечебнице вспыхнул пожар. Все двери были заперты, каждая по отдельности, а окна забраны решетками, так что спасение было бы невозможно. Только в одном здании, как говорил мне, кажется, доктор Ингрэм, содержалось около трехсот женщин. Все они заперты в комнатах, числом от одной до десяти. Если дверь заперта, выбраться оттуда невозможно. А пожар – отнюдь не невозможное и даже очень вероятное происшествие. Если здание вспыхнет, надзирательницы или санитарки и не подумают освободить своих умалишенных пациенток. Вы убедитесь в этом позднее, когда я поведаю об их жестоком обращении с горемыками, вверенными их заботам. Как я и сказала, в случае пожара и дюжине женщин не удалось бы спастись. Всех бросили бы гореть заживо. Даже если бы сиделки были добры (а добры они не были), понадобилось бы больше присутствия духа, чем отпущено женщинам их класса, чтобы рискнуть собственной жизнью, ступить в огонь и отпереть сотню дверей перед умалишенными узницами. Если ничего не изменится, однажды здесь произойдет кошмар, которому не было равных.

С этим связан забавный эпизод, произошедший перед самым моим освобождением. Я разговаривала с доктором Ингрэмом о самых разных предметах и, наконец, поделилась с ним своими соображениями насчет пожара.

– В этом случае санитаркам положено отпереть двери, – сказал он.

– Но вы знаете наверняка, что они не станут задерживаться ради этого, – сказала я, – и эти женщины сгорят заживо.

Он молчал, не находя возражений.

– Отчего вы это не измените? – спросила я.

– Что я могу поделать? Я до изнеможения вношу предложения, а что толку? Как бы вы поступили? – спросил он, обращаясь ко мне – официально душевнобольной девушке.

– Я настояла бы, чтобы установили замки, которые я видела в некоторых местах: повернув ручку в конце коридора, можно запереть или отпереть все двери по одной его стороне. В этом случае появится шанс на спасение. Сейчас, когда все двери заперты по отдельности, такого шанса нет.

Доктор Ингрэм посмотрел на меня, его доброе лицо выражало тревогу; он спросил с расстановкой:

– Нелли Браун, в каком учреждении вас держали прежде, чем вы попали сюда?

– Ни в каком. Я в жизни своей не была ни в каком заведении, кроме школы-пансиона.

– Где же вы видели замки, которые вы описали?

Я видела их в Западной тюрьме в Питтсбурге, штат Пенсильвания, но не осмелилась сказать об этом и просто ответила:

– О, в одном месте, где я побывала – я имею в виду, как посетительница.

– Я знаю только одно место с такими замками, – сказал он печально, – и это тюрьма Синг-Синг[12].

Вывод был однозначен. Я от души рассмеялась над обвинением, которое он подразумевал, и постаралась заверить его, что никогда не была заключенной в Синг-Синге и даже не посещала его.

Когда стало светать, я заснула. Прошло, кажется, всего несколько минут, когда меня грубо разбудили и велели мне вставать, окно отворили и сорвали с меня одеяло. Волосы мои были еще сырыми, а все тело болело, как от ревматизма. На пол бросили какую-то одежду и велели мне ее надеть. Я попросила вернуть мне мою собственную, на что мисс Грэди (по-видимому, старшая сестра) велела мне брать что дают и помалкивать. Я взглянула, что мне выдали: одну грубую темную хлопчатобумажную нижнюю юбку и дешевое белое ситцевое платье с черным пятном. Я затянула тесемки юбки вокруг пояса и натянула тесное платье. Как и все платья, в которых ходили пациентки, оно представляло собой прямой тугой корсаж, вшитый в прямую юбку. Застегивая корсаж, я заметила, что нижняя юбка примерно на шесть дюймов[13] длиннее платья, и на секунду присела на кровати, смеясь над своим нарядом. Никогда ни одна женщина не мечтала о зеркале сильнее, чем я в ту минуту.

Я заметила, что другие пациентки спешат по коридору, и решила не упускать ничего из происходящего. В коридоре