Молчание Шахерезады - Суман Дефне

И она запела песню, которую тут же подхватила и сидевшая рядом Афрула, сестра Эльпиники.

Пропаду я от любви, ох, от любви, Посмотри ты на меня, ох, посмотри, Солнце ясное мое, ох, ты мое, Не пройдет моя любовь, ох, не пройдет.

Эльпиника отшвырнула скакалку, подбежала к стене и принялась щипать сестру за ноги.

– А ну, замолчите! Не то я вам покажу!

– Кита, кита[30], сестрица, твой толстячок-то в самом хвосте идет! Солнце ясное Нико му! Ай-ай-ай! Ладно-ладно, молчу. У меня все ноги в синяках, видишь? Вечером покажу маме, посмотрим, как ты это объяснишь.

На этом новом этапе жизни, когда всем правили чувства, Панайота чувствовала себя очень ранимой и одинокой. Иногда девчонки бывали даже более жестоки, чем мальчишки. Что с ней случилось? Проснувшись одним утром, она вдруг заметила, что те песенки про любовь, над которыми она сама всегда потешалась, теперь отзываются болью в сердце. Иногда она даже не могла определить, что именно она чувствует: радость или грусть. Вот они с Эльпиникой и Адрианой покатываются со смеху, и вдруг на глаза набегают слезы. А по утрам ее мучило непреодолимое желание спуститься на набережную и долго-долго смотреть на морскую синеву.

Девочки снова начали прыгать. А мальчишки тем временем, как солдаты, выстроились в колонну и, размахивая вперед-назад руками, двинулись маршем с одного конца площади на другой. От их шагов в воздух поднималась пыль. Не прекращая скандировать, они прошли мимо кофейни, где сидели мужчины и смотрели на них кто безразличным взглядом, а кто и с улыбкой; мимо пекарни, откуда пахло свежевыпеченным белым хлебом; мимо торговца халвой, дремавшего перед питьевым фонтаном на другой стороне площади. Помощник хозяина кофейни выплеснул перед навесом ведро воды. Ставрос в середине колонны тоже вместе со всеми выкрикивал лозунг во славу Венизелоса. Когда они уже поворачивали на улицу Менекше, на которой стоял дом Панайоты, раздался рык:

– Что это, черт побери, за безобразие тут творится?

Голоса мальчишек резко оборвались. Один только Нико, возлюбленный Эльпиники, шедший позади всех, еще пару раз выкрикнул: «Зито, зито!» – но тут же умолк. Скакалка выпала из рук Панайоты, и прыгавшая в тот момент Эльпиника чуть было не упала. Она выругалась, а Тасула и Афрула захихикали сверху. Старухи снова покачали головой.

Панайота ничего этого не заметила.

Она во все глаза смотрела на отца, который на своих длинных ногах быстро надвигался на мальчишек. Черные густые брови Акиса, доходившие чуть ли не до глаз, нахмурились, полные щеки надулись, губы, обрамленные усами, скривились, как у обиженного ребенка. Мальчишки отступали, но возле фонтана он их нагнал, схватил за плечи Минаса, шагающего впереди, и снова прорычал:

– Прекратите галдеж! Бесстыдники!

Панайота хотела сквозь землю провалиться от стыда. Позабыв про скакалку и подружек, она бросилась как можно дальше от отца, в сторону кофейни, рядом с которой сидели старухи: кто на вытащенных из дома стульях, а кто прямо на ступеньках. Одна из них, тетушка Рози, одетая, как и остальные, во все черное, увидев смущенную Панайоту, позвала ее:

– Эла, эла, коритси му[31]. Иди садись рядом со мной. Хочешь мандарин?

В тот момент Ставрос, растолкав мальчишек, вышел вперед к Акису. Ростом бакалейщику он уже не уступал. На его загорелых руках и ногах виднелись тонкие длинные мышцы, и на фоне остальных он выглядел сильным. Но рядом с бакалейщиком все равно казался тростинкой. Акис был высоким и крупным, и в молодости он немало занимался борьбой. Одна его рука в обхвате была как обе руки Ставроса. Хотя ему уже стукнуло пятьдесят, на голове его не было ни единого седого волоска. И брови, доходившие до самых глаз, и волосы, и густые усы, огибавшие губы и поднимавшиеся к щекам, были черные и блестящие, как у лоснящегося вороного коня.

– Кирье Акис, к нам плывут греческие корабли. На этот раз новость из надежного источника. Сам консул об этом сообщил. Мы только что услышали от англичан возле клуба «Спортинг». Говорят, корабли собственными глазами видели и рыбаки возле Лесбоса.

Налетел ветер. Площадь вмиг окутал аромат жасмина, долетавший из Борновы, и смешался с запахом свежего хлеба из пекарни. Старухи закрыли глаза, как будто в молитве. Тетушка Рози, втягивая носом воздух, пробормотала:

– Дождь будет. С моря прохлада идет, я лицом и руками чувствую.

А Панайота чувствовала тяжесть в животе, как бывало, когда она украдкой лакомилась сырым тестом, только что раскатанным матерью в тончайшие слои. Опустив голову, она взглянула на свои розовые атласные туфли, которые были куплены в магазине Ксенопоуло на улице Френк в начале месяца, когда старые перестали налезать на ее вдруг сильно выросшие ноги. Пока еще чистые-пречистые туфли. С черными ленточками и на маленьком каблучке. Но какая от них сейчас польза? Никакой. На душе у нее скребли кошки. Она шумно вздохнула. Тетушка Рози очистила еще один мандарин – это были остатки урожая того года – и протянула ей. Ни слова не сказав, Панайота взяла его, длинными тонкими пальцами убрала оставшиеся белые прожилки и стала медленно жевать яркую мякоть.

Все, кто был на площади, ждали, затаив дыхание, что скажет Акис. Как будто если уж и он поверит, то греческие корабли в самом деле приплывут. Мужчины в кофейне, игравшие в нарды, перестали бросать кости и посмотрели в ту сторону, где стояли мальчишки; Афрула и Тасула забыли про семечки; никто больше не перебирал четки и не курил кальян. Даже торговцы, разгуливавшие с товаром посередине площади, оставили свои подносы и кувшины у фонтана, а сами ловили каждое слово из разговора Акиса и мальчишек.

– Ну, плывут они, и пусть плывут. Вам-то что? С чего такой шум подняли? Неужто думаете, они плывут, чтобы умереть ради вас?

В один миг площадь загудела, как пчелиный улей. Раз Акис не назвал все вздором, значит, может быть, корабли действительно прибудут.

Тут, оттолкнув Ставроса локтем, вперед снова вышел Минас. Он еще не вытянулся, и голос его еще не начал ломаться. Такого низенького и худенького, его вполне можно было принять за младшего брата Ставроса, хотя они были ровесниками. Ребята дали ему прозвище Блоха. Подвижный, маленький и юркий, он был звездой футбольных матчей, устраиваемых между кварталами. В прошлом месяце благодаря ему они одолели мальчишек из Армянского лицея. А на следующей неделе будут играть с учениками Английской школы, что в Борнове. Все надеялись на него, и это придавало Минасу уверенности: в последнее время он даже стал в открытую увиваться за красавицей Адрианой, казавшейся его старшей сестрой.

– Не ради нас – они плывут, чтобы умереть ради Великой Греции![32]

В розовом вечернем свете Панайота даже с другого конца площади поняла, что отец вышел из себя, да так, что у него даже щеки покраснели от злости. Когда он был в ярости, над его черноволосой головой поднимался зеленоватый дымок, но видели его только Панайота и Катина. А та как раз была на балконе на верхнем этаже их дома: она стряхнула хлебные крошки со скатерти, положила на оконную раму подушку и теперь, опираясь на нее грудью, как и все, наблюдала за разворачивающейся сценой. В ее обычно рассеянном взгляде читалась легкая насмешка. Панайота сначала было рассердилась, а потом повернулась к тетушке Рози, как бы прося помочь. Но тетушка Рози лишь улыбнулась беззубым ртом и протянула ей еще один мандарин. Старухе не было дела до повисшего на площади напряжения.

– Олухи! – прорычал Акис. – Вот олухи! Какая еще Великая Греция, вре? Вы сами-то себя слышите? Свобода?! Да как бы не так! Если они что-то нам и принесут, то только беду!

– Кирье Акис, не говорите так! Мы ведь с ними одной крови! – попытался возразить Ставрос.