Молчание Шахерезады - Суман Дефне

– Значит, все в порядке, волноваться не из-за чего?

– Да, кажется, все спокойно. Солдаты расходятся по разным районам. Пока никакой опасности. Если хочешь, я провожу тебя до Кордона. Христиане заполнили всю набережную. Ты бы только видела, они просто потеряли голову от радости. Устроили на Кордоне настоящий праздник.

– Что, мой генерал, на улицу выходить уже можно?

Авинаш догадался, что она припомнила ему вчерашний приказной тон. Значит, потихоньку приходит в себя. А управляющего Христо она вчера, видимо, сразу отправила домой.

Не выпуская ее из рук, он попытался заглянуть ей в глаза. Но Эдит не поднимала головы от его плеча.

– Представляешь, некоторые греческие солдаты даже не знали, куда они плывут. Им сказали, что будут учения в каком-то украинском порту. Только утром, когда вошли в залив, они поняли, что оказались в Смирне.

– Даже глухой султан слышал об оккупации, а они не слышали?

Авинаш удивился тому, каким тоном она это произнесла, но промолчал. Несмотря на ее обычную язвительность в голосе, Эдит с непонятной даже для нее самой нежностью продолжала льнуть к Авинашу. Руки мужчины сами собой пробрались под шелковую ткань халата и нашли маленькие груди. Эдит издала звук, прося то ли остановиться, то ли продолжить.

– Где Христо? И где Зои и служанки?

– Не знаю. Когда я проснулась, никого уже не было.

– Наверное, тоже на набережной, – пробормотал Авинаш, даже не задумываясь о том, каково было проснуться в пустом доме для его любимой женщины, которую он уже столько лет обожал, чьим капризам потакал, чьи тайны разгадать он якобы отчаялся, но которую, как он сам полагал, знал весьма хорошо.

Отношения Авинаша и Эдит длились уже одиннадцать лет. Ранними зимними вечерами в неверном свете приглушенной газовой лампы или же весной в послеобеденные часы они курили дурманящий кальян, лежа на кровати Эдит, или же получали удовольствие от занятий любовью, или дремали, когда пахнущий морем ветерок шевелил тюлевые занавески и обдувал их вспотевшие тела. Но прежнего желания уже не было. И сейчас, когда их потянуло друг к другу с той же жадностью, что в первые годы, они хотели насладиться этим моментом до последней капли… Хотели – да, но из страха, что в любой момент может вернуться управляющий или кто-то из слуг, они так и стояли, прильнув друг к другу, в прихожей и продолжали разговор о мире по ту сторону двери.

– А что мусульмане? Как там ситуация в их кварталах?

– Пока в растерянности. О том, что греческая армия высадится в городе, губернатору сообщили только вчера вечером. Ночью, несмотря на дождь, недалеко от еврейского кладбища, что выходит к порту, собралось много народу. Разожгли костры и устроили протест. Я тоже сходил посмотреть. Правда, мне это больше напомнило ярмарку. Бедняки, богачи, женщины, дети – все там были. Тысячи людей. Били в барабаны. Да только что толку? Утром заперлись по домам – что им еще делать?

– Только бы ничего не случилось. – На мгновение сиплый от желания голос Эдит вновь стал серьезным и звучным.

– Солдаты высаживаются на берег в организованном порядке, но мне показалось, они сами точно не знают, что будут дальше делать. К тому же все сейчас слишком взволнованы. Власть меняется, и безопасность может быть под угрозой. Что-то точно случится. Надеюсь, никто не пострадает.

На этот раз его руки нырнули вниз, под подол ночной рубашки. Умелые пальцы, знавшие все изгибы ее тела и чувствительные места, скользнули между ног. Эдит отдалась искусным прикосновениям Авинаша, но одной рукой все-таки заперла дверь. Ее возлюбленный всегда был одет с иголочки, в костюмы по последней моде, сшитые на заказ лучшими портными Смирны из самой качественной ткани, купленной на улице Френк; но в то утро, после целой ночи за работой в консульстве, брюки его были мятыми, а на рубашке под мышками виднелись пятна пахнущего специями пота, которого он всегда стыдился. Невиданное дело, чтобы он пришел на улицу Васили, не сходив прежде в хаммам.

Опьяненная несвойственным для нее буйством чувств, Эдит понимала, что Авинаш зашел просто проведать ее, а не заниматься любовью, что в такой день у него были важные дела. Высадка греческой армии считалась победой для англичан, а в последующие дни он наверняка будет очень занят. Но ей хотелось, чтобы даже в такой знаменательный день он забыл про политику, службу и все свои деловые вопросы и принадлежал исключительно ей, поэтому той же рукой, которой только что заперла дверь, она начала расстегивать его брюки.

Они стояли в том самом месте, где тридцать два года назад месье Ламарк таскал за шиворот Николаса Димоса. Авинаш крепко прижал ее тело к украшенной яркими витражами двери и с нетерпением и голодом погрузился в него.

Дождь из лягушек

– Мама, мама, иди быстрее сюда! Дождь из лягушек! Из лягушек, честное слово! Панайия му! Боже мой! Быстрее, мама!

Катина в тот момент резала лук на кухне. Вытерев тыльной стороной ладони стекавшие по щекам слезы, она выбежала в коридор и поспешила в переднюю комнату. Панайота, в белом платье до пят, взобралась на стоявший на балконе диван и смотрела на улицу, прижавшись носом и руками к стеклу.

– Кори му, я разве не говорила тебе не стоять сегодня возле окна, а? Что тебе понадобилось на балконе?

– Кита мама[37]. Иди сюда, посмотри на улицу!

Поправляя черный платок на голове, Катина подошла к дивану. На лбу у нее выступили капельки пота.

– Лягушки, значит? Отец твой недаром говорил, что небеса и каменным дождем разразятся, всем нам худо будет. И что теперь? Эвзоны[38] вон как палили из своих орудий, и вот, не успело еще и солнце сесть, как все началось. Ну, где твои лягушки? Снова саранча налетела. Ты про это, что ли?..

– Нет же, ты на землю посмотри. Вся лягушками усыпана. Ты когда-нибудь такое видела?

Катина пробормотала молитву и быстро перекрестилась. С неба и правда падали лягушки. Они шлепались на известняковую мостовую перед лавкой Акиса: некоторые в тот же момент испускали дух, а некоторые, придя в себя, упрыгивали в сторону площади. Приплющенные к земле тельца лежали как двухмерные тени-призраки.

– Манула му, можно я сбегаю вниз, соберу немного лягушек? Ну пожалуйста! Я возьму ведро. Пусть в него падают. Се паракало!

– Ох, Тее му[39], ни в коем случае! На улице ни души! А тебе что там делать? Слышишь, стрельба с самого утра не смолкает. Ну и глупенькая ты, вре яври му. Разве сейчас время лягушек собирать, море[40]?

– Да что в этом такого? Все в квартале сегодня вышли на улицу, пошли с цветами и флагами на Кордон. Одни мы сидим дома взаперти.

Когда Панайота обернулась к матери, в глазах у нее стояли слезы. Злость зрела в ней, как нарыв, но не могла найти выход и вздувалась внутри, причиняя боль.

– Все-все там были, на[41]. И ничегошеньки с ними не случилось. Вернулись по домам. Вон, слышишь? Эльпиника и Афрула песни распевают. Все видели эвзонов. Кроме меня. Вечером на площадь пойду – так надо мной же все смеяться будут.

– Вечером никто никуда не пойдет.

Как так?

Голос ее становился все громче. Черные локоны выбились из кос, глаза горели, как и щеки. Только начинало светать, а она уже была на ногах. Хотя и знала, что отец не отпустит ее в порт, она все равно проснулась еще до рассвета, надела, как и велел учитель, белое платье и лавровый венок. На набережную спуститься она не сможет, ну и пусть, значит, будет праздновать вход солдат в Смирну дома.

Уж этому отец помешать не сможет!

Когда броненосцы в заливе дали первые залпы, Акис, ворча, встал и, наказав женщинам не выходить из дома, спустился в кофейню. Вот так – если вдруг заявятся грабители, он об этом даже не узнает. Катина, как обычно, примирительным тоном пыталась успокоить Панайоту: «Что ты, яври му, что ты? Ведь отец совсем недалеко, только крикнешь – тут же прибежит». Когда же с берега донеслись звуки стрельбы, Акис вернулся домой и, до тех пор пока все не стихло, оставался с ними.