Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Комнату наполнял бархатный голос муэдзина Нури, а в памяти Авинаша снова и снова проигрывалась одна и та же сцена. Снова и снова он вспоминал, как прикоснулся губами к тонким белым пальчикам, и живот его сладко стягивало, а сердце выскакивало из груди.

Авинаш Пиллаи впервые в жизни по-настоящему влюбился.

Паутина тайн цыганки Ясемин

– Ну а что было дальше, ты, ласточка моя, и сама догадываешься. Эти двое каждый день после обеда встречались в том доме в начале улицы Васили и, накурившись кальяна с гашишем, такие трюки вытворяли, лучше даже не спрашивай.

Когда я услышала эту историю, в городе не было уже ни Эдит, ни Авинаша, ни улицы Васили, где стоял дом, в котором они встречались в послеобеденные часы и занимались любовью. Пленительными историями о любовных приключениях богачей-европейцев развлекала нас, женщин, цыганка Ясемин.

С того рассветного часа, когда меня нашли без сознания в саду у дома на улице Бюльбюль, прошло уже немало времени. Может, год, может, два. Я не знаю. Время потеряло всякое значение. Я не могла заставить себя выйти, чтобы взглянуть на руины родного города, однако, несмотря на все страдания и утраты, пережитые мной, я все еще была молода и с присущей молодости силой ухватилась за новую жизнь под новым именем, которая началась для меня в турецкой семье.

Теперь я была Шахерезадой – без языка, без родных и без прошлого.

В ту ночь, когда меня нашли, я онемела, и способность говорить не вернулась ко мне до сих пор. И вряд ли когда-либо вернется. В чем-то это было даже хорошо: тех, кто говорил на моем языке, насильно забирали из родных домов и деревень, где тысячелетиями жили их предки, и отправляли на другой берег моря. А я не хотела потерять ни пахнущую корицей Сюмбюль, вернувшую меня к жизни, ни сам этот дом, где я теперь жила.

Стоило только цыганке Ясемин вынуть из своего мешка самые разные товары, разложить их на оставшемся от европейцев большом столе с замысловатыми коваными ножками и начать рассказывать о любви, вспыхнувшей между Эдит и Авинашем двадцать лет назад, как все женщины сбегались на кухню и, разинув рты, слушали. Все женщины – это Сюмбюль, ее овдовевшая невестка Мюжгян, Макбуле-ханым, чернокожая нянька Дильбер из эялета Хабеш и я, Шахерезада. На кухне стоял запах бергамота и лука, который вечно резала Гюльфидан (она была родом из города Митилини и попала сюда как раз в результате обмена населением[26]). В самоваре кипел чай, на мангале подходил кофе. Дильбер, женщина не менее крупная, чем цыганка Ясемин, закладывала дрова в огромную печь с шестью конфорками, также оставшуюся от европейцев, и жарила фасоль на оливковом масле. А я готовила салат из горчицы, огуречника и цикория, которые росли в нашем саду, а также из собранных цыганкой в горах мака, мари и плодов терпентинного дерева.

В то время мы уже жили в особняке, который мужу Сюмбюль, полковнику Хильми Рахми, подарили за заслуги на войне. А в старый дом на улице Бюльбюль в верхней части мусульманского района в гордом одиночестве вселился сердитый Мустафа-эфенди, отец Хильми Рахми.

– У Авинаша-то до этого по части женщин опыта особого не было, но он оказался учеником способным и тотчас наловчился, подогреваемый Эдит, Откуда я это знаю? Кошки с улицы Васили поведали, рыбка моя.

Сбоку от меня сидела Сюмбюль – пока еще в здравом уме. Поставив локти на стол и по-детски подперев пухлые щеки ладонями, она бог знает в который раз слушала одну и ту же историю. Зеленые глаза широко распахнуты, а веер из страусиных перьев, который она обычно не выпускала из рук, лежал забытый на горшке с пшеницей. Сюмбюль питала большую слабость к рассказам о перипетиях жизни богачей-европейцев. После того как эти люди, придававшие городу неповторимый характер, в одну ночь исчезли, она хваталась за сказки Ясемин о былых временах, как за спасательный круг.

На столе лежали льняные и шелковые ткани, тесемки, кружева, лоскутки… Ходили слухи, что Ясемин наведывалась в Борнову, Буджу, Парадисо, в дома и особняки, принадлежавшие прежде грекам и армянам, которые всё оставили, спасая свои жизни. Оттуда она и уносила добро на продажу, в том числе платья, шляпы и украшения. Иной раз в ее мешке оказывались скроенные лучшими мастерами женские платья-энтари, рубашки, или же она доставала изысканное муслиновое платье с кружевным воротом, нижней юбкой из самой качественной ткани, пропитанное ароматом далекой жизни, исходившим из подмышек.

– Даже у земли есть уши. В послеобеденные часы, когда эти двое удалялись под защищавший от комаров полог, слуги-то в доме не спали. И потом, когда я им гадала, открывая их будущее, они тоже не держали рот закрытым. Раз уж мы заговорили о гадании, налейте-ка Шахерезаде кофе – посмотрю, что ее так тревожит, отчего онемела она, может, и помогу чем.

Цыганка Ясемин с незапамятных времен ходила с узлом за спиной по домам Измира. Возраста ее никто не знал. Сюмбюль клялась, что и в те дни, когда она сбежала из города Филибе и приехала невестой в Смирну, Ясемин было столько же лет, сколько сейчас. С тех пор даже морщин не прибавилось! И старухи, жившие в районе Ики-Чешмелик, еще с юности помнили эту торговку. Поговаривали, будто цыганка еще в дохристовые времена, бродя по Индии, разгадала секрет бессмертия и в каком возрасте была, в таком и осталась. Чтобы не вызывать подозрений, она на протяжении веков перебиралась с одного места на другое, а когда оказалась в Измире, до того полюбила этот город – жемчужину Востока, что, не заботясь ни о каких сплетнях, так здесь и осталась.

По другим же слухам, Ясемин, как и все цыганки, занималась колдовством и питалась кровью необрезанных мальчиков. Но я помню, что, когда я сама была маленькой, люди из христианских кварталов яростно обвиняли евреев в том, что они крадут их детей и сажают в бочку, утыканную гвоздями, и даже, бывало, совершали налеты на располагавшиеся на улице Хавралар высокие дома евреев, где те жили несколькими семьями. Так что и все эти рассказы о ведьме Ясемин могли быть не более чем выдумками.

Ведьма или нет, но с давних времен Ясемин, точно паук, плела тонкую, невидимую, но крепкую сеть между жительницами города. И знали цыганку не только в бедняцких районах, но и в особняках на Белла-Висте, в Пунте и даже в Борнове и Будже. В деревянных башмаках на высокой подошве, в звенящих монетами шароварах, над которыми свисал живот, шла она от одной улицы к другой, и стоило ей крикнуть своим мелодичным голосом: «Торговка пришла, открывайте двери да посмотрите, какие дива я вам принесла», – как оплетенные ее сетью двери приоткрывались, и дородная женщина проскальзывала внутрь.

Бедняков она развлекала рассказами о любовных похождениях богачей, таких как гордячка Эдит Ламарк, а богачам приносила эликсиры от знахарок-мусульманок и целебные масла от алхимиков, таких как Якуми. В прежние времена Ясемин была в числе тех колдуний, кто в порту Смирны ждал по пояс в воде, когда прибудет Рави, слуга Авинаша, с камешками из Бомбея. Но она использовала не только камни. Ясемин снимала сглаз отливкой свинца, удаляла волосы воском, гадала на кофейной гуще, ну и конечно, снабжала желающих опиумом и гашишем. И, как говорили, передавала записки между влюбленными. Сама она могла бы поклясться на трех священных книгах, что не знала ни греческих, ни арабских, ни латинских букв, да только многие догадывались, что непересыхающим источником ее сплетен были как раз письма, которые она прятала между своими огромными грудями.

А если клятва ее была правдива, если она действительно не могла ни читать, ни писать, то уж щебетала-то она без труда на всех языках, что прижились в Смирне, и ловко переходила с одного на другой. Добавить надо, что в каждом районе у нее менялся не только язык, но и имя: ее звали Ясемин, Ясеми, Ясмин или Жасмин.

– А у Эдит-то, красавицы мои, особое пристрастие было – гашиш. Откуда знаю? Даже не спрашивайте. И курила она самый лучший – заговоренный, с фиолетовым оттенком. Уж в этом, скажу вам, она разбиралась. Ну а дальше сами сообразите. А вы как думали? В постель к тому индусу она только на задурманенную голову и могла лечь. Но уж стоило только ей разгорячиться… На улице Васили даже кошки от ее криков заводились. Ха-ха-ха! Чистая правда, ей-богу!