Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Но Авинаш с первого взгляда понял, что веселость Джульетты, несмотря на беззаботный смех, – всего лишь маска. В глубине больших зелено-голубых глаз подобно фонарю рыбацкой лодки то загоралась, то гасла тревога. Стоило только оторвать взор от смеющихся губ, и перед вами оказывалась раздраженная, даже чем-то напуганная женщина. В те редкие мгновения, когда она умолкала (чтобы, например, вежливо выслушать кого-то из гостей), ее крашенные хной рыжие брови хмурились.

По профессиональной привычке шпион собирал следы тревоги, грызущей женщину, и фиксировал их в уголке сознания. Потом разберется.

– Ах, месье Пиллаи, я так рада видеть вас! Какая честь! Спасибо, что не обидели меня и приняли приглашение. Надеюсь, вы захватили с собой парочку образцов ваших великолепных камней? А, tres bien, вы даже начали их показывать! Понимаю, дамы из нашего скромного Бурнабата не утерпели… Но их сложно в этом винить. Какие чудесные камни! Чудесные! Вы же останетесь на ужин, n'est-ce pas? Подождите, я сейчас познакомлю вас с мадам Дюмон, она самая настоящая охотница за кам…

Хозяйка дома проследила за взглядом гостя, и ее возбужденная речь оборвалась на полуслове. А следом замолчали и другие. Все головы повернулись к двери. Под цепкими изучающими взглядами Эдит улыбнулась, взяла с подноса у проходившего мимо слуги бокал и, подняв его, произнесла:

– Добрый вечер!

Авинаш почувствовал, как у него начинают гореть уши. Он сглотнул. Неужели в такой лебединой шейке может рождаться столь низкий, столь звучный голос? Глаза, на мгновение встретившиеся с его глазами, были горячими, как угли, а бархатные губы – темно-розовыми, как лепестки роз, из которых Якуми делал масло.

Эдит шла к середине зала, и Авинаш не сводил с нее взгляда. В том, как она держала голову, как разговаривала, как смеялась, было что-то, что сразу давало понять: перед ним не наивная девочка-неженка из богатой семьи, а давно сформировавшаяся пылкая женщина. В отличие от матери она не флиртовала направо и налево, но в темноте ее глаз полыхал огонь, говоривший о том, что тело ее познало запретные удовольствия, бесстыдно вкусило их сполна. Авинаш понял и еще кое-что, и это понимание шипом вонзилось в его сердце: эта пылкая женщина никому не позволит увидеть темные уголки своей души, никогда не отодвинет себя на второй план и никогда, ни с одним мужчиной не сможет обрести тот покой и то удовлетворение, которые давало ей одиночество.

Пустоту, образовавшуюся в его душе, теперь сможет заполнить только прикосновение к этим розовым губам, от которых он не мог оторвать глаз. Да-да, старая как мир тоска, властвовавшая над ним, утихнет лишь в ее объятиях. В тот самый первый вечер кровь Авинаша Пиллаи оказалась отравлена ядом безнадежности и ревности, которые в нем пробуждала самодостаточность этой юной женщины.

Ровно в тот момент, когда он наконец коснулся губами миниатюрной ручки, благоухающей лавандой, Эдит окружили давние подруги, радостно заверещавшие:

– Эдит му! Какой сюрприз! Так ты в Смирне?

Они потянули ее к обитому розовым шелком диванчику в дальнем конце зала.

– Дорогая, где ты пропадала? Тебя целых два года никто не видел. Мы, честно говоря, даже немного обиделись на тебя.

– Идем, нам столько надо тебе рассказать! Ты ушам своим не поверишь!

Фуршет перерос в роскошный пир. Авинаш пытался заговорить с Эдит, но впустую. Сидевший рядом с ней атташе-француз втянул ее в бесконечную беседу ни о чем. Когда Эдит вскользь улыбнулась Авинашу, сидевшему наискосок, он заметил у нее щелочку между передними зубами, что еще больше подстегнуло его желание. На миг, на один короткий миг их взгляды пересеклись. Чуть раскосые черные глаза, обрамленные изогнутыми ресницами, вспыхнули, точно разгоревшиеся угли. И в тот момент у них появилась общая тайна. А может, опьяненному первой любовью Авинашу это только показалось.

Тем временем атташе-француз заплетающимся языком обратился к Джульетте, сидевшей во главе стола:

– Милая госпожа Джульетта, если бы ваша дочь родилась мужчиной, я бы немедленно взял ее на службу и сделал из нее шпиона. Такой чистейший стамбульский выговор не услышишь даже у турчанок. Браво, ей-богу, браво! – Он, по-видимому, перебрал вина, подававшегося безостановочно.

Джульетта покачала головой с ледяным выражением лица, какое обычно использовала при разговорах со слугами. Несколько человек за столом украдкой посмотрели на Авинаша.

В разговор вмешалась Эдит:

– На самом-то деле по-турецки я знаю совсем немного. Ребенком научилась кое-чему от нашего управляющего Мустафы и его жены Сыдыки. А в Париже я подружилась с одной девочкой из обеспеченной стамбульской семьи. И когда мы хотели посекретничать, то переходили на турецкий. С тех пор я и начала те немногие слова, что знаю, произносить на стамбульский манер.

Джульетта нахмурилась. Очевидно, ее совершенно не радовало то, что дочь владеет турецким. Авинаш и эту деталь отметил у себя в памяти.

– Суп чудесный! Рыба так и тает во рту. Ах, какое наслаждение! – сказала полная девушка, сидевшая рядом с Авинашем, одна из подруг Эдит. Ее розовые щеки цвели здоровьем. Без сомнений, она выросла в семье, где обед не обходился без мясного филе и трюфелей. Начала она говорить по-французски, а закончила по-гречески, но этому, кажется, никто не удивился. Кто ее слышал, согласно закивал.

Еда и правда была великолепна, но вегетарианец Авинаш думал лишь о том, как бы не обидеть хозяйку отказом от подаваемых блюд. Впрочем, дедушка научил его, как поступить: «Если предлагают что-то, никогда не отказывайся, положи в тарелку. Есть не ешь, но пусть лежит».

– Не хотите попробовать киш, месье Пиллаи? Наш повар творит настоящие шедевры из кабачков, сыра и сливок. Пожалуйста, возьмите немного.

Предложение Эдит было невинным, но каждое ее слово, изгиб ее губ, взмах тонкого белого запястья, на котором сверкал сапфирами браслет, Авинаш воспринимал как зашифрованное сообщение, подобное тем, которые он учился понимать во время своей шпионской подготовки. Взгляды, которыми они обменивались, были исполнены чувств. В них читалось понимание. И уважение. Да, Эдит прекрасно поняла его затруднение и пришла на помощь. Обычно сидевшие за столом женщины, заметив, что его тарелка не пустеет, восклицали с притворной заботой: «Дорогой Авинаш-бей, вам что же, блюдо не понравилось?» Эдит же говорила мягко и тихо, а в ее угольно-черных глазах, смотревших на него поверх киша, открытого пирога с кабачками, кажется, было обещание и… почему бы и нет? – любовь.

Внимание Авинаша отвлек француз, сидевший рядом с Эдит:

– А я вам говорю, не пройдет и года, как султана свергнут! Я это знаю наверняка от моих друзей в Париже. Вы ведь наверняка думаете, что революцией будут руководить из Парижа, не так ли? Что, из Салоник? Ха-ха-ха, мой милый господин доктор! Сразу видно, что вы в Европе давно не были. Нет, дорогой мой, вы ошибаетесь. Революцией будут руководить из Германии, вот увидите. А если я окажусь неправ и через год ничего не произойдет, можете меня… – Он глотнул вина, обдумывая, как закончить фразу.

Но заканчивать ему и не пришлось: всеобщее внимание уже обратилось к Джульетте. Она постучала ножом по хрустальному бокалу и поднялась.

– Дорогие друзья, сегодня у нас очень важный гость! Уже больше года он живет в Смирне, но только сейчас присоединился к нашей компании. Родом он из Бомбея, из видной семьи, а кроме того, он один из первых индийцев – выпускников Оксфорда. С вашего позволения, я хотела бы поднять бокал за Авинаша Пиллаи, нашего нового друга.

С кем он потом знакомился, о чем разговаривал? Ничего этого Авинаш не помнил. Даже о той тревоге, которая мелькнула на лице Джульетты, когда в дверях появилась ее дочь, он вспомнил лишь на следующее утро, когда, растянувшись на матрасе в своей комнате, перебирал в уме события прошлого вечера. Однако на самом деле он думал об Эдит. В момент, когда он поднес к губам ее пальчики, на одном из которых сияло кольцо с сапфиром, в животе у него что-то оборвалось.