Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников - Юлия Юрьевна Устюгова

красным мячиком в вытянутых руках. Да старая пишущая машинка «Триумф» – Марьям утверждала, что она принадлежала Ленину. Больше ничего не было, но этого было так много!

И всё это теперь както слилось и прониклось жизнями Ивана и Ольги, их отношениями, их мгновениями. Можно было не выходить, не одеваться, не вставать с дивана, а только нежиться рядом.

Но неизвестно почему и для кого – кто знает? – Иван продолжал ходить на курсы и тренировки. А Ольга – на учёбу. Пару раз они ещё посещали шофёрское кафе с шёлковыми розовыми колокольчиками, то, что вдоль стены рынка, за которой мраморные прилавки, эхо, мухи и воробьи под высокими колоннами. И кондитерскую с кружевными чугунными колоннами, фонариками и белыми конфетами, нарисованными на стекле. Но ни с кем почти, даже со Стёпой, Таней и художником, не говоря про остальных, не виделись, не разговаривали. За исключением единственного вечера, когда Иван, вспомнив о данном себе слове, в офицерском клубе напоил армянским коньяком хорошего старшего лейтенанта Пономарёва так, что тот стал совсем хорошим.

За этим исключением, Ольга и Ваня были вполне довольны обществом друг друга. И даже не ходили больше на вечера танцевальной культуры и отдыха в парк.

И всётаки, пока шли к концу эти сорок шесть дней, Иван переживал про себя. Он то ли боялся, что Зайнулла будет вести себя как дурак, то ли беспокоился о собственном будущем, то ли тревожился за Ольгу, то ли всё сразу. И, видимо, поэтому Ивану начали сниться кошмары, и в основном такие же, как раньше снились его девушке. Снилось, что над ними гасят постепенно свет. И всё тонет во мраке, голоса удаляются. Происходило такое то у зелёной раковины парковой эстрады, то у глухих маркиз театрального кафе, то в комнатах и на кухне Стёпы и Тани под патефон, карты и стучанье «Зингера». Или свет угасал здесь, в комнате Ольги, на жёлтозелёнокрасном полосатом диване с четырьмя длинными узкими подушками. А Иван с Ольгой сидели, обнявшись, в последнем, сжимающемся вокруг них тусклом мигающем пятачке света. Словно от настольной лампы. Необычный шелестящий звук вроде стрекотанья кузнечиков нарастал со всех сторон.

– Змея! – сказал Иван и проснулся.

Начался другой сон, но, как бывает в таких случаях, – ничем не лучше предыдущего. Иван со своими сослуживцами привёз в степь на грузовике разбойников. Одного разбойника он вывел из кузова и сейчас с ним разговаривал.

– Ты сам знаешь, что преступления, воровство, грабёж, убийства не могут продолжаться вечно. Все устали от такого безобразия. Прости, конечно, но ты сам знаешь, что за твои дела ничего не остаётся, как тебя убить.

Разбойник, хорошо знакомый Ивану, слушал его с пониманием, но, услышав слово «убить», задрожал и спросил:

– Неужели сейчас?

С нарастающим отвращением и неохотой Иван кивнул:

– Если так не сделать – жизнь людей не наладится. Ты не сможешь найти место в новой, мирной жизни. Ты сам знаешь.

И медленно насколько возможно, чувствуя невыразимую жалость к разбойнику и отвращение к тому, что должен сделать, Иван достал из деревянной кобуры какоето оружие и приставил его дулом к виску того трясущегося бандита, смотрящего кудато в сторону. Сделав так, Иван выстрелил. И, сразу отвернувшись, пошёл к машине.

Его товарищи уже поднялись в грузовик, к разбойникам. Иван залез на кабину и соскочил в закрытый кузов, чтобы посмотреть, что происходит. Но в кузове не было уже ни чекистов, ни разбойников, только сухое сено. Иван остался один. А ветер дул в щели и выдувал у него изпод ног клочки сухой травы.

Иван захотел посмотреть, жив ли разбойник, и проснулся.

Следующий сон оказался тоже тревожным, но повеселее. Ивану приснилось, что он зашёл за Капитоновым в гостиницу, а Дом трудящихся оказался роскошным дворцом. Хотя в настоящем Доме трудящихся на дворец походили разве что решётки с трилистниками и кинозал с розовоголубым потолком, в золотых ромбах и зелёных розетках с подвесками. Но во сне всё в Доме трудящихся блестело от хрусталя, а Капитонов шёл по коридору, и справа и слева от него, за стеклянными стенами, зеленел зимний сад. Они не встретились.

Иван проснулся от холода.

* * *

Заканчивался август. Ваня, откатившийся на край дивана, замёрз с открытым окном.

В дверь давно стучались.

Беззащитная белая спина Ольги метнулась к шкафу. Иван забросил подушки, сдвинул диван, откинул крючок.

За дверью стояла Таня. С пирогами, цветами, конфетами, фигурной бутылкой домашней наливки, дошитым платьем и даже саквояжем.

– Ты развёлся? – прошептала она конфиденциально.

– Нет.

– Почему?

– Потом.

– Хорошо, – Таня верила брату.

Котёнка от очередной кошки вынули из саквояжа и пустили гулять по комнате. Иван мимоходом удивился, как Таня ухитрилась завернуть спящего котёнка в газету и положить в саквояж. Зверь сразу же залез на руки к Ольге.

– Я не разуваюсь, я за братом. Ему надо картину нести.

– Картину? – с тоской спохватился Ваня. – Какую? Куда?

– Картину Славы Капитонова. На вокзал. Он завтра уезжает, но считает, что сам не довезёт, и Стёпа сегодня днём согласился сам её отправить в Москву и передать человеку из ВХУТЕИНа.

– Ту самую картину? Которую Капитонов здесь писал?

– Ту самую. Ты отнесёшь, а Стёпа увезёт. Он сегодня занят, а Капитонов не может. Не забудь! Завтра мы все встречаемся и Рорика провожаем.

– Оля, нужно срочно собираться, Капитонов картину увозит! – забеспокоился Иван. – Пока, я пошёл! – крикнул он, оставляя её с котёнком в их заветной, затенённой шторками норке.

11

Придя в гостиницу, Иван долго разглядывал сиреневую картину.

Здесь было всё, всё вместе! Весь апрельский вечер! Луна, трамваи, дома, арки, окна, ограда с шарами. И парк, и фонари, и Ольга, и Ваня, и Капитонов, и все они, даже отморозки. И всё на картине было так соединено вместе, все так сошлись, что тот единственный день проступил, переливаясь светлой синей тенью. Моментом абсолютного, тревожного апрельского счастья.

То есть, картина была о любви.

– Как она называется?

– «Лунный вечер», – просто сказал художник.

– Можно мне её оставить? – требовательно спросил Иван. – Я сколько угодно заплачу, – добавил он, вспомнив коекакие сведения о художниках, почерпнутые из старинной литературы. – Или подари мне твою картину. Пожалуйста!

– Видишь ли, Ваня, – заметил москвич строго, но не без сожаления. – Мне устроили поездку в ваш город не просто так, а от Союза, и мне нужно чтото им предъявить по приезде… А что, тебе правда нравится?

– Очень.

– Рад. Не огорчайся, может, ещё увидишь её в какомнибудь музее в Москве или на выставке. А что бы ты с ней сделал?

– На стену повесил! – решительно заявил Иван.

– Видишь ли, есть картины, которые пишутся для жизни, а есть – которые для выставок. Это не для жизни картина, Иван… Ну, прощайся и заворачивай, я тебе помогу на лестнице.

Иван, с непонятным комом в горле, смирился и кивнул.

Они завернули картину в обёрточную бумагу