Ежедневные вечера танцевальной культуры и отдыха в Парке имени железнодорожников - Юлия Юрьевна Устюгова

Лишь бы руку не сломал! – Иван, падая, подставил ту самую руку, которая болела у него с эстафеты, ту самую, которую чуть не сломал на лесах, и теперь растирал запястье.

Всё ещё дрожащий от переживаний, смущённый результатом своих воспитательных усилий художник зарылся теперь в работу, всем видом давая понять, что чувствует себя превосходно, настроение отличное, и в таком духе он будет шуровать кистью до пяти утра, не обращая на гостя в номере никакого внимания.

Иван уже видел его в таком настроении, когда только что пар не шёл из художниковых ушей, настолько тот горел от волнения. От жара Славе становилось жарко везде, а не только в этой летней душной комнате. Художник ни минуты не мог устоять на месте или неподвижно, ему надо было непрерывно двигаться. Сейчас он пооткрывал настежь все окна, раскрыл дверь в коридор. Так что даже Ивана, даже тёплой июльской ночью, стало познабливать, а Капитонов расстегнул рубашку, скинул порядком уже закапанные красками носки, оставшись босиком на голом полу. Сейчас он рисовал, мучительно приплясывая на месте, чтобы провести прямую линию разболтавшимися руками.

Это напоминало Ивану взятую однажды в руку снулую осеннюю бабочку. От тепла руки скованная оцепенением бабочка проснулась с неприятным содроганием. И смотреть на Капитонова сейчас тоже стало неприятно. Он стал весь такой, как эта бабочка. Потому Ваня подошёл ближе, чтобы видеть только картину. Теперь уже можно было понять, что на ней нарисовано. Сквозь лиловый фон проступали голубоватосиние линии, дома, деревья, фигуры. Впрочем, были здесь и золотые, и светлозелёные цвета. Строго говоря, с точки зрения Ивана, картина была готова или почти готова.

Иван, захваченный картиной, застыл перед нею за плечом Капитонова, ото всего отключившись. Лиловая картина обхватывала Ивана в кулак, сжимая всё сильнее.

Но комары, с назойливым звоном летевшие сквозь занавески, явно держали художников за третий сорт, а чекистов за сорт «экстра». И так как, уйдя в работу, Капитонов безнадёжно замолчал, Иван в молчаливой тоске закружил по комнате. То, что, замолчав, Капитонов принялся насвистывать ту самую полькумазурку, тоску Ивана только увеличивало.

– Жизнь! Это жизнь! Жизнь! Это жизнь!

Он поискал давнишнюю книжку со стихами на стуле. Не нашёл. Спросил. Слава ответил, что продал её, когда деньги кончились, и снова принялся бездумно насвистывать:

– Жизнь! Это жизнь! Только жизнь и больше ничего!

Он совсем было прогнал Ивана вон из номера полькоймазуркой, когда тот, убив на лице очередного комара и скривившись, вспомнил, зачем, собственно, поднимался в номер. Во всяком случае, они оба убедили дежурную, что именно за этим. Та стояла насмерть, но московская обходительность Капитонова и ремни Ивана в конце концов заставили её признать, что произошло недоразумение, а идти в таком виде по городу, да ещё в форме, никак нельзя.

Раковина с водой была сегодня занавешена шторкой. Иван отдёрнул её и растерялся. Все стены, пол, зеркало, краны и сама раковина были покрыты светлоалыми потёками. Кажется, совсем свежими. Иван замер, не решаясь ни к чему прикоснуться, просто придавленный опасностью.

Когда Ивану удалось справиться с собственным страхом, он вернулся в комнату, но то, что он не боялся уже за себя, не поднимало настроения.

Художник не заметил Ваниной бледности и как ни в чём не бывало продолжал весело насвистывать «Крутитсявертится…» и улыбаться.

Капитонов то ли не успел убрать за собой, то ли, как это иногда случается с больными, попросту забыл о случившемся.

Иван тихо задёрнул шторку немеющими пальцами и тихо ушёл в открытую дверь комнаты. Точно зная, что размышлений ему теперь хватит и на субботу, и до вечера воскресенья. И даже забыв на какоето время об Ольге.

8

– У тебя такой вид, будто под расстрелом приходится на мне жениться. Не надо этого. Не надо никому, – сказала Ольга.

Но Иван не обиделся, хотя трагического выражения с лица не убрал, а лишь вздохнул про себя: «Эх, знала бы ты!»

– Не надо этого, – сказала Ольга, – не надо мне такого лица. Или улыбнись – или уходи.

Сведения, поступившие о состоянии здоровья законной супруги, несколько успокоили Ивана, поэтому он действительно улыбнулся.

– Кто это тебя так? – спросила Ольга.

– Хулиганы.

– Любишь ты, Ваня, лезть в пекло.

В лице Ольги одновременно читалось и сожаление по поводу того, что хулиганы окончательно не свернули Ванину шею, и глубочайший ужас оттого, что его могли убить и навсегда разлучить таким образом с нею. С не менее двусмысленным и забавным выражением, чем у Ольги, Ваня подвинул по столу коробочку с часами. Ольга открыла её и закрыла, но отодвигать часы не стала, а неожиданно прикоснулась к забинтованной руке.

– Тебе что, руку сломали?

Вчера на тренировке, пока остальные развлекались и бегали под быстрой, как табун коней, июльской грозой, по залитой гари, стараясь перемазать друг друга побольше, Ивану в медпункте под присмотром перепуганного тренера накладывали повязку.

– Нет, просто сильный вывих, – покраснел Иван.

Как всётаки невыносимо сидеть рядом с Ольгой, чувствовать, что она гладит тебя по руке, – и ничего.

– А я решила тебе тоже сделать подарок, – сказала Ольга крайне торжественно и печально, видимо, имея в виду подарок прощальный и памятный, и подвинула по столу книгу.

– Это учебник. «Политэкономия» Лапидуса. Он, конечно, старый, но он очень хороший. Самыйсамый лучший, как сказал мой самыйсамый лучший профессор. Если прочтёшь, точно будешь политэкономию знать, а ты говорил, тебе надо будет её учить. Тебе пригодится.

Иван боролся с непреодолимым желанием сжать в объятиях Ольгу и сжимать всё сильнее, такую хорошенькую, с торжественнотрагическим выражением лица.

Самое ужасное было то, что кафе, где Ольга назначила встречу, было то самое кафе, где он раньше сидел с ней вплотную. И даже под скатертью обнимал за робеющую талию.

Всё те же стены из изумрудного камня вокруг, та же огромная белая маска над зелёной верандой, те же белые маркизы и ленивые чёрные вентиляторы на потолке, те же салфетки в тех же колечках. То же, единственное в городе, мороженое в шариках с изюмом, на серебряных чашках с костяными ножками, ради которого, собственно, они сюда и ходили. Здесь стоял отдельный стол с пирожными и самоваром, отдельная стойка с напитками, и здесь всегда было людно, а целоваться не получалось никогда. Но сидеть, как сейчас, по противоположным концам зелёной бархатной скатерти, без малейшей возможности соприкоснуться иначе, чем рукой, – это было уже слишком!

Столько счастливого связывалось у Вани с этим зелёным театральным кафе, что он не пожелал дольше в нём мучиться. И, подхватив Ольгу здоровой рукой, потащил её прочь от нетронутого мороженого, мимо домакорабля, гулять в сторону реки. Так они и шли – Ольга с часовой коробочкой в руках и Ваня, неловко ведущий её за локоть пальцами здоровой руки и прижимающий «Политэкономию» Лапидуса рукой