Зверь - Ги Декар

—     Суд вас слушает.

—        Это случилось двадцать четвертого мая тысяча девятьсот сорокового года около десяти часов вечера. Помню, это был чудесный весенний день. Наступал теплый тихий вечер. Закончивший вторым по классу ор­гана в консерватории, я должен был через два месяца окончательно расстаться с институтом и начать рабо­тать младшим органистом в соборе в Альби. Этим мес­том я был обязан всегдашней доброте мсье Роделека. Я прогуливался один в глубине парка, в котором мне бы­ли известны самые потаенные уголки, и мысленно сочи­нял пьесу для органа. Весь переполненный музыкой, я направился к дощатому домику, где я обычно набрасы­вал на картон пуансоном первые музыкальные фразы задуманного произведения. Этот домик без окон инсти­тутский садовник Валентин использовал как кладовую для инвентаря. Дверь была всегда заперта, но Вален­тин вешал ключ на гвоздь справа от нее. Я брал ключ, вставлял его в замок и заходил в домик, а уходя, запи­рал дверь на два оборота и вешал ключ на место. Кро­ме инвентаря и горшков с какими-то растениями там были простой деревянный стол и колченогий стул — как раз то, что мне было нужно. Поскольку окон в до­мике не было, Валентину, чтобы разобраться в своем хозяйстве, приходилось пользоваться керосиновой лам­пой, которая всегда стояла на столе, а рядом лежал коробок спичек. Лично у меня в этой лампе не было никакой нужды...

Вечером двадцать четвертого мая, протянув руку, чтобы снять ключ, я с удивлением обнаружил, что его не было на месте и что он уже был вставлен в замочную скважину. Я подумал, что Валентин забыл его повесить на обычное место, и нажал на дверную ручку. Приот­крыв дверь, я услышал изнутри слабый крик. Как будто кто-то хотел позвать на помощь, но кто-то другой за­жал звавшему рот рукой. Я сделал шаг вперед и полу­чил сильный удар по затылку, от которого закачался и потерял сознание. Придя в себя, почувствовал рез­кий удушающий запах и услышал, как потрескивает огонь — домик горел. Соланж Дюваль вцепилась в меня с криком: «Быстрее, Жан! Сгорим! Жак поджег домик, опрокинув лампу, и убежал, закрыв нас с вами на ключ!» Я мгновенно вскочил на ноги. Инстинкт само­сохранения вернул мне силы, я уперся в дверь, чтобы выломать замок. Соланж в страхе плакала. Я все силь­нее чувствовал жар — пламя, которого я не видел, уже почти касалось нас. Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу в тот момент, когда брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, главный смотритель, под­бегали к домику. Вскоре от постройки осталась только куча пепла. Жак исчез. «Что случилось?» — спросил брат Гаррик. «Виновата моя неловкость,— быстро отве­тила Соланж.— Простое любопытство завело меня в этот домик, но поскольку там было очень темно, я за­жгла керосиновую лампу на столе. К несчастью, я оп­рокинула лампу рукой и возник пожар. Я испугалась и стала звать на помощь. Жан Дони, прогуливавшийся поблизости, тотчас же прибежал и вел себя очень му­жественно, вовремя помог мне выбраться».

В тот момент я был так ошарашен этим объяснени­ем, что не произнес ни слова. По дороге в главное зда­ние института я шепотом спросил Соланж Дюваль: «За­чем вы выдумали эту историю, а не сказали правду?» Она тогда мне ответила: «Умоляю вас, Жан, говорите то же, что я. Зачем навлекать бесполезные неприятно­сти на бедного Жака, который был в ненормальном со­стоянии?» Я не нашелся, что ответить, и подумал, что в конце концов Соланж, может быть, права. Потеря домика не была таким уж непоправимым делом, и ни­кто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил его в постели, он притво­рялся спящим. Только там, уже лежа в постели, я за­думался о событии, невольным участником которого стал и которое могло закончиться трагически. Мои вы­воды были простыми и ясными: несмотря на свой юный возраст, Жак увлек девушку в затерявшийся в глубине парка домик, чтобы попытаться овладеть ею. Мое не­ожиданное появление помешало ему. В приступе вне­запной ярости он попытался меня оглушить, и именно он, а не Соланж, нарочно смахнул со стола лампу. По­чувствовав по запаху, что начинался пожар, он бро­сился вон и запер нас с Соланж, чтобы мы сгорели за­живо. Получается, что ровно за десять лет до того, как совершилось преступление на «Грассе», он уже пытался погубить двух человек.

Раздался хриплый нечеловеческий крик, от которого у присутствующих пошел мороз по коже. Слепоглухо­немой поднялся со скамьи — несколько секунд он по­трясал в воздухе своими чудовищными кулаками, затем вяло осел на свое место между двумя жандармами.

—      Обвиняемый хочет что-то сказать? — спросил у переводчика председатель.

Пальцы переводчика быстро забегали по фалангам Жака Вотье, и через несколько секунд он сказал:

—     Нет, господин председатель, он не говорит ниче­го.

—      Инцидент исчерпан,— объявил председатель, за­тем спросил у свидетеля: — Вы хотите еще что-нибудь добавить?

Но свидетель молчал, держась руками за барьер: казалось, он оцепенел от крика, который только что слышал. Зал тревожно молчал. Тишину нарушил Вик­тор Дельо:

—      Свидетель — он нам сказал, что у него не было нужды зажигать керосиновую лампу, и это понятно! — может сказать суду, кто же зажег эту злополучную лампу?

—        Соланж Дюваль. Спустя два дня она призна­лась мне, что на нее вдруг нашел страх при мысли, что она может оказаться в темноте вдвоем с Жаком Вотье.

—      Каким образом свидетель может с уверенностью утверждать, — продолжал Виктор Дельо, — что Жак Вотье сбросил со стола лампу нарочно, чтобы устроить пожар?

—       Потому что Соланж Дюваль тоже мне об этом сказала на другой день. Впрочем, она объяснила этот безумный жест приступом ярости, для него необычным.

—       И вы не подумали о том,— продолжал старый адвокат, — что Соланж Дюваль пыталась скрыть вину Жака потому, что, может быть, она его любила?

—      Я подумал, что у нее была просто жалость к не­му, к его душевной угнетенности. Впрочем, считаю, что сказал все, что знал. Больше я не буду отвечать ни на один вопрос.

—      Прежде чем свидетель удалится, — заявил гене­ральный адвокат Бертье,— хочу привлечь внимание гос­под присяжных к только что прозвучавшим показаниям чрезвычайной важности. С большой взвешенностью в суждениях — это придает значимость его показаниям, и это следует отметить особо,— мсье Жан Дони открыл нам, что подсудимый уже десять лет назад был спосо­бен на двойное убийство в припадке ярости. После по­казаний мсье Дони становится более понятной та злоба, с которой Жак Вотье расправился с Джоном Беллом в каюте «Грасса». В момент, когда завершается опрос свидетелей, приглашенных обвинением, я еще раз при­зываю господ присяжных не упускать из виду того фак­та, что не следует доверяться внешнему спокойствию Вотье, которое он сохраняет с самого начала процесса. Все продумано, все рассчитано в его поведении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходя­щего, что он только бесчувственный зверь, тем больше у него шансов на снисходительное отношение со сторо­ны присяжных.

—        Суд вас благодарит, — обратился к свидетелю председатель.— Можете быть свободны.

Когда свидетель удалился, он добавил:

—        Объявляется перерыв. Слушание продолжится через пятнадцать минут и начнется с выступления пер­вого свидетеля со стороны защиты.

Когда суд удалился, в зале снова началось гудение. Мэтр Вуарен казался довольным. Виктор Дельо разго­варивал с переводчиком. Многим хотелось бы расслы­шать слова, которые старый адвокат произносил впол­голоса.

—     За исключением недавнего инцидента,— спраши­вал он у директора института с улицы Сен-Жак, — ког­да мой клиент с криком поднялся с места, выражал ли он еще каким-нибудь образом нетерпение или недо­вольство— вы не обратили на это внимание, когда пе­реводили ему показания свидетелей?

—     Нет. Он оставался совершенно спокойным — у не­го даже не дрожали руки.

—     Он у вас спрашивал о чем-нибудь?

—      Нет. Он только фиксировал без малейших заме­чаний все, что я ему говорил.

—        Не было ли у вас впечатления, что показания членов семьи были ему неприятны?

—     Нет. Именно ими, как мне показалось, он меньше всего интересовался.

—     Он давно уже знает, чего можно ждать от своей семьи. Помню, как мой преподаватель гражданского права, тонкий психолог, говорил: «Самая стойкая нена­висть та, которая рождается в детстве».

—       Не будет нескромностью, дорогой мэтр, узнать ваше мнение обо всех этих свидетелях?

—      Действительно, это было бы нескромностью, до­рогой директор... А если бы я задал вам тот же самый вопрос?

—     Я был бы в затруднении — некоторые свидетель­ства убийственны... Факты... Доказательства, хотя бы те же самые отпечатки пальцев по всей каюте. Но, не­смотря на все это и на формальное признание вины Жаком Вотье, я продолжаю упорно верить, что ваш клиент невиновен.