Зверь - Ги Декар

Я все больше и больше удивлялся и спросил: «Жак может попросить с помощью знаков любую еду, которая ему нравится?» — «Не любую, но ту, которую особенно любит. С первых дней, как меня приставили к нему, я заметила, что он очень любит яйца и хлеб. Однажды, когда он с жадностью ощупывал яйцо всмятку, я его забрала и пальцем изобразила небольшой овал на его левой ладони. Он рассвирепел, но не хотел повторить новый знак. Поэтому яйцо я ему не отдала, а вместо него положила на тарелку мясо. Жак был недоволен и ощупывал все блюда на столе — искал яйцо. На другой день я снова положила яйцо на тарелку и снова забра­ла, изобразив на левой ладони овальный знак. На этот раз он его повторил — и я вернула ему яйцо. С этого дня я начала придумывать новые знаки — для хлеба и другой еды».— «Знаешь, милая Соланж, ты была бы мне ценной помощницей в Санаке». — «Так вы живете не в Париже?» — «Нет. И я приехал, чтобы забрать с собой Жака». — «Вы хотите отобрать его у меня?» — взволновалась она. «Через какое-то время ты его снова увидишь. Пойми меня... Жак не может всю жизнь оста­ваться таким. Конечно, ты его уже многому научила, и я тебя поздравляю. Но этого же мало: ему нужно раз­вить свои первоначальные знания и образоваться, что­бы из него что-нибудь получилось».— «За Жака я спо­койна— он такой умный! Иногда мне кажется, что он все понимает, только прикоснувшись к моей руке. Если бы я только могла придумать еще какие-нибудь знаки! Но я их придумала уже все, какие могла. Больше не по­лучается. Всю прошлую ночь я думала, как ему объяс­нить, что у него тоже, как у меня, есть мать».— «И ты придумала?» — «Нет».— «Раз ты сама признаешь, что больше ничего не можешь придумать, значит, нужны какие-то другие способы, чтобы продолжить работу, так хорошо начатую тобой».— «Если бы я больше знала, то, уверена, справилась бы одна. Ему никто не нужен».— «Конечно, знаки, которые ты придумала,— интересные, но с их помощью Жак мог бы объясняться только с то­бой одной. Нужно, чтобы он мог попросить Фланелль или яйцо у любого другого. Он научится этому, но толь­ко когда будет знать алфавит и сможет им пользовать­ся так же, как ты и я». Соланж была готова запла­кать, она не понимала, как Жак мог бы обойтись без нее. «Если вы увезете Жака, то ведь ненадолго?» — «Это будет зависеть от его успехов. Тебе ничто не мешает приезжать иногда в Санак повидаться с ним. Можешь рассчитывать на меня: он будет помнить тебя». Никогда бы я не поверил тогда, что познакомился с той, которая будет впоследствии носить имя моего нового ученика.

Ивон Роделек замолчал.

—       Вы нам дали понять,— сказал председатель Легри, — что семья Вотье совсем не занималась сыном?

—       Я далек от этой мысли, господин председатель. Я пришел сюда не для того, чтобы судить других, а чтобы помочь ближнему.

—       Как прошло первое путешествие с вашим новым учеником? — спросил председатель.

—       Лучше, чем я предполагал. Соланж — мать ей разрешила провожать нас на Аустерлицкий вокзал — захватила с собой Фланелль, которую Жак гладил всю дорогу, пока мы ехали. Вечером мы прибыли в Санак, я велел там приготовить для ребенка комнату, сообщав­шуюся с моей. Нельзя было и думать, чтобы поместить его в общей спальне с глухонемыми или слепыми.

—      Были ли среди трехсот ваших воспитанников, — спросил председатель,— еще слепоглухонемые от рож­дения, кроме Жака Вотье?

—     Нет. Его предшественник, мой восемнадцатый уче­ник с такими же недостатками, прошедший курс обуче­ния, уехал за полгода перед этим. Он устроился учени­ком столяра — мне удалось подыскать для него это мес­то. Впрочем, для быстрого развития лучше, чтобы он был один. Я хотел, так же как и с предыдущими восем­надцатью учениками, лично заниматься с Жаком, опыт у меня был уже большой. Начать я решил прямо со следующего утра, сразу после сна.

—      Считаю необходимым, — заявил генеральный ад­вокат Бертье,— чтобы свидетель рассказал суду о мето­де воспитания, с помощью которого бесчувственный зве­реныш, каким был десятилетний Жак Вотье, превратил­ся в нормального интеллектуально развитого человека. Господа присяжные могут составить себе подлинное представление о его личности, скрывающейся за обман­чивой внешностью.

—      Суд разделяет точку зрения господина генераль­ного адвоката. Слушаем вас, мсье Роделек.

—      Ту первую ночь, когда Жак мирно спал под кры­шей нашего института, я провел в молитве и размышле­ниях о той тяжкой борьбе, которая предстояла мне на­чиная с завтрашнего утра. Я молил о помощи Богома­терь. Она всегда приходит к нам, бретонцам, на помощь в трудных делах. Она меня и просветила.

Я еще не знал, какой мне выбрать метод для воспи­тания звереныша. Действительно ли Жак был умен, как утверждала добросердечная, милая Соланж? Или это был ребенок обычный, средних способностей? Проявит­ся ли этот дремлющий ум в активном желании вырвать­ся из мрака, или он будет только пассивно регистриро­вать поступающие извне сигналы? Узнать это было мож­но только одним способом: обратиться к тем несколь­ким предметам, которые добрая девочка использовала как единственное средство общения между нею и Жа­ком. Тут могли помочь кукла, ложка, тарелка, стакан... Нужно было идти почти на ощупь от известного к неиз­вестному. Я знал, что любой ребенок задолго до того, как он познакомится с алфавитом и элементами грам­матики, способен уловить общий смысл фразы, которую он еще не может ни произнести, ни проанализировать. В этом ему помогает привычка слушать и наблюдать за лицом говорящего, а еще, может быть, необъяснимая интуиция, которая рождается в нем вместе с первым криком.

Для Жака помощником станет натренированная ру­ка: она будет одновременно и слухом и зрением, с по­мощью которых воспринимается речь, а также она за­менит язык и голос. Мне предстояло быть настороже, напрягаться душой недели, месяцы, годы, чтобы отыс­кать в этом необозримом мраке искру разума, беспоря­дочно блуждавшую далеко от всякого света, горя и ра­дости — далеко от жизни.

Пробуждение на следующее утро было нормальным. Трудности начались с утренним туалетом, к которому я должен был принудить Жака насильно: он хорошо чув­ствовал, что его намыливают, моют, причесывают дру­гие руки. В бешенстве он несколько раз переворачивал таз и катался по полу. Всякий раз я помогал ему встать, снова наливал в таз воду, старался не проявлять нетер­пения: столкнулись его и моя воля, между нами нача­лась упорная глухая борьба. Закончиться она могла только полной моей победой. И чем труднее был этот первый утренний туалет, тем легче был следующий, а потом он стал и вовсе обычным. В воспитании Жака все должно было сводиться к методическому повторе­нию простейших действий, которые требуются от чело­века в обычной повседневной жизни. И каждая схватка позволяла мне обнаружить какие-то новые черты харак­тера моего странного ученика. Конечно, вначале были только очень неясные проявления (иногда резкий крик, иногда гримаса, чаще всего — какой-нибудь бессмыслен­ный дикий жест), но долгий опыт научил меня прида­вать значение и малейшим признакам чего-то нового.

Однажды я подставил на несколько секунд под струю холодной воды его правую руку и сильно ее сжал. Раз десять повторил я это упражнение, пока ру­ка его не замерзла. Из-под опущенных по-прежнему век потекли слезы — впервые я увидел, как брызнули слезы из потухших глаз. Я радовался этим слезам — ведь это была сама жизнь. Жак успокоился — он смирился с не­приятным ощущением от холодной воды. Тогда я взял его руку и приложил ее к своей щеке: по контрасту ре­бенок почувствовал удовольствие от тепла. Ощущение тепла и холода укоренилось в нем.

Затем, водя его рукой по краю таза, я сделал на его безжизненной и готовой все воспринять ладони другой характерный, не похожий на предыдущий, знак. Вдруг мой ученик побледнел, затем покраснел и наконец за­мер в каком-то восторге. Плотный туман рассеялся — он понял! Пробившись из глубины небытия, яркий свет внезапно озарил его дремлющее сознание, и он понял, что каждый из двух новых знаков соотносится с одним из предметов, которые он осязал,— холодной водой и ме­таллическим тазом. Внезапным прозрением он усвоил понятия «содержимое» и «содержащее». Смутно он чув­ствовал также, что сможет в будущем просить, полу­чать, слушать, понимать, систематически обмениваясь знаками с кем-то неведомым для него тогда, кто посто­янно прикасался к нему. Он наконец вырвался из того слишком тесного мира, придуманного Соланж, который сводился к еде и тряпичной кукле.

Опьянев от безумной радости, Жак принялся ощу­пывать в комнате все подряд: стол, на котором стоял таз, полотенце, местами сухое, местами мокрое, мыло, выскальзывающее из рук, губку, которую лихорадочно сжимал, чтобы выдавить из нее холодную воду. Ин­стинктивно он подносил каждый предмет к лицу, чтобы его понюхать, вдохнуть и почувствовать его особенный запах. Морщась, он кусал мыло, губку — у мыла был не­приятный вкус. Я позволял ему делать все, что он хо­чет, как бы в вознаграждение за проведенные во мраке десять лет. Чудо свершилось на моих глазах, три чувст­ва, с помощью которых предстояло воспитывать Жака, начинали взаимодействовать, чтобы помочь прояснить­ся сознанию. Запах и вкус пришли на помощь к осяза­нию. Все это происходило самым простым образом: я наблюдал за беспорядочными, механическими жестами ребенка и видел, как он сначала ощупывал каждый предмет дрожащими пальцами, затем нюхал и наконец пробовал его жадными губами на вкус.