Зверь - Ги Декар

Несмотря на свое искреннее желание побывать во Франции, Джон все же немного колебался. Должен здесь упомянуть об одной из его слабостей: он влюбил­ся в какую-то танцовщицу с Бродвея, что мне совсем не нравилось. Лучшим способом расстроить это знаком­ство было поторопить его с отъездом. Спустя месяц я провожал его на теплоход «Грасс»; мне казалось, что он был очень счастлив. За несколько минут до того, как убрали трап, я спросил, сожалеет ли он о своей подру­ге с Бродвея. Со смехом он ответил: «О нет, папа! Я очень хорошо понял, почему ты торопил меня с отъез­дом. Ты был прав: эта девушка не для меня...» Обнимая его в последний раз, я сказал: «Может быть, ты скоро привезешь француженку? Кто знает... но я всем серд­цем желал бы этого!» Больше я Джона не видел. Я описал его таким, каким он был...

Простота, с которой были произнесены эти послед­ние слова, глубоко потрясла присутствующих.

—        Суд благодарит вас, господин сенатор, за то, что вы прибыли рассказать о столь привлекательной личности вашего единственного сына.

—    Господа присяжные,— подчеркнул мэтр Вуарен,— господин сенатор Белл не сказал вам, в каком душев­ном состоянии прибыл он свидетельствовать на этом процессе. Следует видеть в нем не отца, который думает об отмщении, а, скорее, друга Франции, прибывшего просить французский суд присяжных о справедливости, о том, чтобы подобная трагедия не повторилась в буду­щем. Присутствие господина сенатора в этом зале озна­чает, что американский народ устами одного из самых достойных его представителей спрашивает французский народ о том, смогут ли в дальнейшем славные сыновья Америки прибывать в нашу страну без риска быть уби­тыми. Проблема серьезная, господа присяжные, поду­майте об этом. Не забудьте, что, когда вы будете выно­сить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!

Сделав театральный жест, он сел. Тихо поднялся Виктор Дельо.

—       Глубоко сочувствуя отцовскому горю господина сенатора Белла, защита полагает, что слова, произне­сенные мэтром Вуареном, слишком обобщают дело. Ес­ли бы американский народ требовал у нас отчета о смерти Джона Белла, то у французского народа тоже были бы все основания требовать отчета о смерти фран­цузов на земле Соединенных Штатов. Вы, господа при­сяжные, не можете поддаться аргументам такого рода, потому что вы, как и я, знаете, что преступление не есть привилегия исключительно одного какого-нибудь на­рода.

—     Странно видеть,— язвительно произнес генераль­ный адвокат Бертье,— как с самого начала процесса защита всячески старается свести слушание дела на бытовой уровень.

—      Защита позволит себе возразить господину гене­ральному адвокату, что судят на основании фактов, а не ораторских домыслов!

—       Прошу вас, господа! — сказал председатель.— Инцидент исчерпан. Господин сенатор, не могли бы вы сказать нам о ваших чувствах по отношению к обвиняе­мому?

—     У меня их нет,— ответил свидетель.— И откуда они могли бы быть? Я искренне сочувствую ему в том, что он явился в мир со своим тройным недугом, но разве это давало ему право убить такого прекрасного человека, каким был Джонни, который не сделал ему ничего плохого и которого он даже не знал? Я убежден, господин председатель, что, если бы мой сын знал Вотье, он заинтересовался бы им: у Джонни была доб­рая душа, и ему было тяжело, когда кто-нибудь рядом с ним страдал. Больше мне сказать нечего.

—      Господа присяжные оценят эти слова,— добавил мэтр Вуарен.

Присутствующие сочувственными взглядами прово­жали отца Джона Белла, пока он шел к выходу. Затем взгляды, уже осуждающие, переместились на Жа­ка Вотье, но поскольку каждый понимал, что никаких чувств на его лице не прочитать и даже догадаться о них нельзя, возрастающую в зале враждебность должен был почувствовать один только Дельо.

Даниель не осмеливалась даже взглянуть на своего старого друга. Она вдруг почувствовала величие и тя­гость профессии, о чем ей так часто говорил Дельо. Ей казалось несправедливым, что он один в этот момент испытывает гнет всеобщего осуждения, которого не за­служил. Но зачем же тогда он взялся быть защитником в этом деле?

Она представила себе бедного Джонни — одного из тех замечательных красавцев джи-ай, которыми восхи­щался мир за их беззаботное мужество и обаятельную непосредственность. Ей было жаль отца, с таким до­стоинством переносившего горе. И причиной этого стра­дания было преступление, совершенное полусумасшед­шим! Ведь сказал же инспектор Мервель: это необъяс­нимое убийство могло быть совершено только помешан­ным, возжаждавшим внезапно крови, или садистом из зависти к настоящей мужской красоте. Отвращение Даниель и всех присутствующих к обвиняемому особенно усугубляло то, что Вотье оставался неподвижным в своей загородке, безучастным ко всему происходящему. А между тем он знал обо всем, потому что переводчик на фалангах его пальцев передавал ему каждое сказан­ное слово. Ему было хорошо известно, например, что тут присутствует отец его жертвы,— даже в этот миг он не дрогнул.

Пригласили восьмого свидетеля.

—    Ваше имя?

—      Режина Добрей,— опершись на барьер, ответила элегантная молодая женщина.

—    Какова степень вашего родства с обвиняемым?

—    Я его сестра.

—     Можете вы нам рассказать, мадам, о вашем бра­те?

Виктор Дельо приоткрыл глаза и с любопытством стал наблюдать за свидетельницей. Молодая женщина тотчас приступила к рассказу.

—      Не знаю, виновен Жак или невиновен, но когда я узнала из газет о преступлении на «Грассе», была не слишком удивлена... Потому что прожила с братом первые десять лет его жизни в доме родителей на ули­це Кардине. И могу сказать, что все это время Жак был для нас причиной ежедневных мучений. Мы совершали невозможное, чтобы попытаться воспитать его и сделать его жизнь сносной. Любовь усиливалась жалостью к этому ребенку, который не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить с нами. Отец приставил к Жаку дочь на­шей служанки Мелани, чтобы кто-то постоянно о нем заботился. Отец принял это решение только после того, как убедился, что Жак ненавидит нас всех. В семь лет брат был уже зверенышем, который впадал в ярость, встречал нас воплями, когда мы заходили к нему в комнату. Я могу утверждать, что Жак был не только тяжелым испытанием для нашей семьи, но и подлинной причиной собственного моего несчастья...

—    Объяснитесь, мадам.

—       Я вышла замуж, когда Жаку было только семь лет. Мой жених, Жорж Добрей, был с Жаком мягким и терпеливым; приходя к нам в дом, всегда приносил ему сласти. Но Жак никогда не испытывал благодар­ности и швырял подарки на землю. Из опасения, что родители жениха могут воспротивиться нашему браку, мы решили не говорить им о существовании моего ущербного брата. Родители мужа могли бы подумать, что в семье дурная наследственность. Вскоре после это­го Ивон Роделек из братства Святого Гавриила при­ехал и увез Жака в институт в Санаке.

Больше я никогда не видела брата, но муж, которо­го я буду любить до конца своих дней, постепенно стал отдаляться от меня. Не то чтобы он перестал меня лю­бить, а просто боялся, что если у нас родится ребенок, то он будет похожим на неполноценного родственника. Это его опасение стало почти болезненным. Измученный мыслью о том, что у него может быть ущербный ребе­нок, он рассказал о Жаке своим родителям. Это было ужасно. Родители мужа никогда нам не простили — мне и моим родителям — то, что мы скрыли правду. Начи­ная с этого дня они стали оказывать давление на Жор­жа, чтобы он потребовал развода, пока я еще не забе­ременела. Муж в конце концов уступил. Что касается меня, то религиозные принципы запрещали мне разво­диться. Мы просто стали жить раздельно и живем так уже четырнадцать лет. Могу сказать без всякой злобы, что косвенным образом моя жизнь была разбита моим неполноценным братом.

—     Вы только что сказали, мадам, что не виделись с братом со времени его отъезда в Санак. Поскольку ва­шему брату сейчас двадцать семь лет, пытались ли вы когда-нибудь увидеться с ним в течение семнадцати лет?

—       Нет, господин председатель. Спустя год после его отъезда в Санак мать была у него в институте. Она вернулась счастливой от того, что Жак добился неверо­ятных успехов в своем развитии, но расстроенная от того, как он ее встретил. Я запомнила эту фразу мате­ри: «Жак нам уже не принадлежит. У него совсем нет желания с нами видеться». Затем умер отец, я стала жить отдельно от мужа... Мать ездила каждый год к Жаку, но у меня, признаться, никогда не хватало сил поехать с ней.

Однажды — это было двенадцать лет спустя —из телефонного разговора с мужем я с изумлением узнала, что Жак написал и опубликовал роман под названием «Одинокий». Я тотчас же отправилась в книжный мага­зин и купила книгу, о которой некоторые критики очень хорошо отзывались. Ночью я прочитала ее и ужасну­лась тому, как брат изобразил семью главного героя, слепоглухонемого от рождения, подобного ему самому. В отталкивающем персонаже сестры можно было узнать меня.