Собрание сочинений. Том 6 - Петр Павленко

Не выхватит ли сейчас шашку из золотых сверкающих ножен, не крикнет ли на все поле: «За мной!»

— Ворошилов! Ворошилов! — кричат дети.

Но все сроки уже прошли, и шоссе опять надолго пустеет. Время начаться параду во Львове.

Теперь даже самые упорные и те оставляют надежды увидеть Ворошилова.

И нехотя расходятся по домам.

Почти двадцать лет видели они перед собой образ живой и знакомый, и не стареющий, не изменяющийся, и к нему, к нему тянулась их изголодавшаяся по подвигам душа.

Поля сражений Первой Конной были их полями, их усадьбами, их кладбищами или овинами.

Коня под Ворошиловым могло ранить у кума Данилы, и командовать он мог из хаты деда Павло, а ночевать у Тараса — и все это давно стало родовым, личным, торжественно неизменным, как песня, петая смолоду.

И вспомнилось мне, как лет шесть или семь назад я пел такую же песню о Ворошилове на другом краю родины — на Востоке.

Все летоисчисление крупных дел начиналось там, со времени, с той поры, «как у нас побывал Ворошилов», с 1932 года.

В краевых и областных центрах говорили: «Год Ворошилова».

В районах отмечали десятидневки, те, в течение которых Ворошилов бывал у них В колхозах же запомнили, конечно, «ворошиловские дни», то есть те, в которые он посетил колхоз.

В день, уже не помню какой, но именно ворошиловский, стоял я на сопке перед пограничной рекою.

Два года назад — в этот же точно день — сюда заезжал Ворошилов и велел сделать то-то и то-то, а потом с мой же сопки долго вслух обсуждал боевые возможности места. Все то-то и то-то были уже готовы, и теперь тут происходило оживленнейшее учение.

И, как мальчикам из-под Львова в 1939, так мне в 1934 вдруг захотелось узнать в очертании скачущих у подножия сопки всадников знакомое лицо с красиво седеющими висками. Без слов, глубоко про себя, складывалась о нем своя песня.

Она одна у всех нас о Ворошилове — это любовь.

1941

Случай на маневрах

Это было несколько лет тому назад на белорусских маневрах.

Крупный авиационный десант «красных» спустился на тыловую территорию «синих». Дело было во второй половине дня, почти в начале вечера. Небо еще казалось высоким и светлым, солнце, скрытое облаками, светило лишь вверх, оставляя поля в рассеянно оранжевом свете.

Десант приземлился. Поле у опушки молодой березовой рощицы покрылось сугробами белого шелка и стало похоже на еще не оттаявшую из-под весеннего, проеденного солнцем снега, равнину.

Ворошилов следил за спуском десанта, стоя у лесной опушки. Поздоровавшись с командиром и поблагодарив его за отличную организацию спуска, он сел в машину и быстро уехал, почти никем не сопровождаемый.

До отбоя оставались считанные часы. Самый эффектный «номер» маневров закончился.

Посредники, представители местных организаций и корреспонденты газет, тоже стали разъезжаться.

Самое интересное уже прошло. Сговаривались, где ужинать. Как и другие, мы (нас было трое от «Правды») тоже перестали интересоваться маневрами, ибо знающие люди нам еще с утра объяснили, что сегодня надо видеть только десант — гвоздь дня, остальное будет неинтересно.

Поэтому сегодня мы долго уже следили за товарищем Ворошиловым, чтобы знать, когда он поедет встречать десант. Далось это нелегко.

— Он не любит, когда ему мешают работать. Особенно «ваш брат», — сказали нам в штабе. Мы это уже хорошо знали и все время довольно ловко не попадались ему на глаза, держась не ближе, чем на выстрел.

Но сегодня он был необходим нам (мы не знали дороги к десанту), и, чтобы не ехать за его машиной, мы отчаянно неслись впереди нее, высовывая назад головы, чтобы не проскочить куда-нибудь в сторону. К месту приземления десанта мы, таким образом, прикатили первыми и, не имея в своем плане встречи с Климентом Ефремовичем, уже выходящим из своей машины, осмотрительно углубились на некоторое время в березовую рощу.

В общем, никому, кроме себя, мы не причинили хлопот этой прогулкой по роще, но в конце концов все обошлось отлично. Теперь, когда «гвоздь дня» был позади, нам не было никакого резона гнаться за машиной Климента Ефремовича. Сегодня — конец маневрам, и ничего более интересного, чем десант, нам не суждено было увидеть.

Мы поехали в штаб руководства занять первую очередь на телеграфе, и скоро корреспонденции о красивом десанте уже были отправлены.

А за ужином в штабной столовой, часа через три после «отбоя», когда шли веселые разговоры о том, будет ли дан банкет иностранным гостям и где и кого на него могут пригласить, распространилась удивительная новость, испортившая весь так хорошо прошедший день.

Рассказал ее молодой командир инженерных войск, только что приехавший с «поля сражения» и видевший все, как он утверждал, — «абсолютно своими главами».

Вот что, оказывается, произошло.

Командир «синей» понтонной роты, стоявшей километрах в двадцати за местом приземления десанта, заметил на небе облако из парашютов. Час отбоя был недалек, но комроты все же принял кое-какие меры для обороны моста.

Климент Ефремович Ворошилов проезжал как раз мимо этой роты и заинтересовался такой поздней подготовкой ее к сражению.

— Ожидаю «противника», товарищ народный комиссар, — доложил командир. — Приготовился к бою.

— Отлично. А как думаете встретить «противника»?

Командир изложил свой план.

— Только одно недоразумение у меня: посредник ушел, — добавил он. — Судить будет некому.

— Судить некому? — Климент Ефремович вышел из машины. — Делайте-ка свое дело, а посредником у вас буду я.

Парашютисты с песнями приближались к реке.

В сущности маневры были фактически закончены.

Разведка не высылалась.

Беспечно катили «победители» по темной вечереющей дороге, между густых кустарников.

— А ну, дай им жизни! — сказал Ворошилов командиру роты. — Дураков учить надо.

И завязалось дело.

Когда десант был отброшен с большими потерями и командир парашютистов возбужденно доказывал, что это плохие шутки — ни с того ни с сего играть в войну, за час до отбоя, командир роты будто бы сказал своему «сопернику»:

— Игрушки или нет, это вы спросите, пожалуйста, у моего посредника. Вот он, пожалуйста!

И командир десанта, вот уже минут десять как «убитый» огнем понтонной роты, теперь действительно уж ни живой ни мертвый, подошел к товарищу Ворошилову.

Мы легко представляли себе, что потом произошло.

А через день на разборе маневров, я видел этого счастливого командира роты, укравшего у нас «гвоздь дня», и от него самого узнал, что все это так и было.

1941

Великие дни

В нашем народе всегда была велика ненависть к фашизму. Выросший в боях за свою гражданскую свободу, навсегда завоевавший себе право на творческий труд, наш народ органически, нутром не переносит духовной кабалы, которая составляет суть фашизма.

Ненависть эту ничто не может погасить.

За свою героическую жизнь советский человек привык с большой осторожностью относиться к любым маневрам своих врагов. Враг сбросил маску — и давняя, непримиримая, неисчерпаемая ненависть, воистину священная ненависть к врагу охватила советского человека.

Дни эти он никогда не забудет.

Все, чем жил он, все, что любил и берег он для себя и своих потомков, оказалось под угрозой наглого бандитского нападения.

В «новости» этой не было ничего неожиданного. Даже наши школьники и те отлично понимали, что рано или поздно фашизм встанет на нашем пути и что наша историческая судьба — пройти по дымящимся развалинам режима изуверов и мракобесов.

День этот наступил.

Он начался как все до него. В двенадцать часов пятнадцать минут дня говорил Молотов.

И вся, как один, поднялась столица.

Просто и дружно ответила она на призыв правительства величайшей организованностью.

Немногочисленные группы людей, создавших очереди у ларьков, переполненных продуктами, дали пищу для злых и остроумных шуток улицы.

Каких только слов не наслушались эти, — с позволения сказать, — граждане!

И самое приятное, что даже вежливые милиционеры не останавливали «златоустов», когда они прибегали к самой резкой аргументации!

Был организованно тих город и ночью.

Слившись с землею, жил он напряженной волевой жизнью.

К сборным пунктам стекались защитники родины. Их провожали отцы, матери, сестры, жены. Нескончаемы были разговоры о труде, о героически напряженном труде на оборону родины.

— Выжми из себя все, отец! — говорил сын отцу.

— Будет! — кратко отвечал отец, слесарь одного из московских заводов.

Народ встал, как один, на эту священную отечественную войну. Он хочет вести ее. Он знает, что она справедлива. Он верит в свою победу.