Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

Михаил, наверно, имел право считать себя в какой-то степени отцом-наставником Коли, который нравился ему не только как Маринин сын, но и сам по себе – рослый, крепкий, с красивым и умным лицом, достаточно сильно похожим на материнское. Коле было интересно с ним, поскольку Михаил многое мог объяснить – нередко неожиданным для Коли образом, и это довольно крепко связывало их, особенно в их первом совместном походе по Ладоге, да и потом тоже. Но лишь в походе по Амалату-Ципе-Витиму Коля вдруг догадался, какого рода отношения связывают Михаила с его матерью, и вознегодовал. Позже он признался Марине, что хотел возненавидеть Михаила, но не сумел. И все-таки с той поры в их совершенно естественной искренности что-то лопнуло, да так и не восстановилось в полной мере, хотя оба этого хотели. Коля стеснялся вспоминать о тех неприятностях.

А Михаил горько сожалел, что Марина не предотвратила такого оборота событий, не пожелав все заранее объяснить сыну сама, и потому Коля вступился за целостность семьи своих родителей, как повелевали ему еще детские представления о нерушимости союза матери и отца. В результате Коля преодолел возникший кризис сам с горечью и временной неприязнью. К счастью, это длилось не годы, но пора охлаждения между ними все же имела место, а зря. Могло бы обойтись совсем. Мысли о Коле отступили, когда Михаил ощутил, что подниматься без тропы ему тяжеловато, хотя он вовсе и не спешил. Не хотелось вводить себя в форму жестким тренингом, да, видно, другого способа не существовало. Точно так же происходило в том памятном месте на Подкаменной Тунгуске, куда они с Мариной и Террюшей отправились на следующий год после Кантегира. На стоянке выше устья реки Вельмо склон сначала очень круто поднимался вверх к нагорью. Первые два раза Михаил поднимался туда с большим трудом, понуждая себя усилиями воли и даже чувством стыда за то, каким теперь стал бывший альпинист, пусть всего лишь третьего разряда, но в свое время ходивший не хуже Коли Черного, будущего восходителя на восьмитысячники в Гималаях. Зато после третьего натужного подъема ноги вдруг обрели необходимую силу и упругость, и он понял, что преодолел обычное для него в байдарочном походе перераспределение сил организма в пользу рук за счет ослабления ног.

Здесь было не так круто, как в том месте на Тунгуске, однако вполне достаточно, чтобы работа не казалась удовольствием. Впрочем, разве теперь он мог рассчитывать на то, что втянется в ходьбу так же быстро, как на Тунгуске двадцать лет назад?

И все-таки он шел и не задыхался. Свежий, несущий аромат сыроватой тайги и свободы воздух заполнял все большее пространство, а заодно – и его, Михаила, легкие, и неба над ним становилось все больше и больше по мере подъема, а ущелье распахивалось все шире и шире, отчего казалось, что скоро он дойдет до гребня, но, как всегда, оказывалось, что видимая кромка – еще не конец склона, и он простирается дальше, только более полого, и вид на скрытую пока сторону мира, если и откроется, то не скоро, но Михаил решил попробовать дойти.

Приближаясь к гольцовой зоне, он испытывал все большее восхищение при виде горной тайги и скальных вершин. Лес у своей верхней границы изредился и не мешал смотреть далеко. Здесь-то и начались заросли кедрового стланика. С ними Михаил хорошо познакомился в Баргузинском походе. Гибкие, изогнутые серповидно стволы, горизонтальные у комля и почти вертикальные на высоте метров трех-четырех, росли страшно густо, и ему все время приходилось отводить их от себя, пачкая ладони смолой, и стараясь в то же время не споткнуться об очередную подножку, усердно подставляемую на каждом шагу.

Протискиваясь в стланике, приходилось все время помнить о висевшем на шее ружье. Вскоре от всего этого Михаилу сделалось жарко. Кольнуло сердце. Михаил счел заблаго остановиться и передохнуть. После остановки в стланике стало тихо, и это имело свои последствия. Не прошло и трех минут, как к нему под ноги выскочил бурундук, нисколько не боясь, остановился, свистнул и отбежал в сторону. Видимо, поданный сигнал был тотчас же принят вторым полосатым зверьком, и скоро они начали гоняться друг за другом, очень живо напомнив Михаилу другую, весьма похожую сценку с бурундуками, только тогда их было трое. Дело было в Баргузинском хребте, в ущелье Хожалого, правого притока Аллы, когда Михаил, Лариса и ее муж Ваня обходили по борту скальный ригель в русле ручья. Ту троицу тоже совершенно не смущало ни присутствие людей, ни достаточно сильный дождь. Им было весело, и резвились они совершенно безрассудно, прямо-таки завораживая своим энтузиазмом и беготней. Сколько лет прошло, а все помнилось! Сегодняшним бурундукам те, Баргузинские, годились, наверное уже в пра-прадеды. С тех пор у Ларисы и Вани выросла взрослая дочь, хотя ко времени того похода ее еще и в затее не было.

Трудно им тогда приходилось в центре грандиозной горной страны, называемой так невыразительно и умаляюще – просто Баргузинский хребет. Груз был очень велик – в начале пути у Вани и Михаила по сорок килограммов, у Ларисы – двадцать семь. По ошибке, о которой они потом, правда, никогда не жалели, они свернули с Аллы не в Хожалый, а в другою падь, имя которой так никогда и не узнали. Узкая щель ручья привела их к громадной системе разделенных контрфорсами крутостенных цирков.

Как раз в месте расширения долины ручей низвергался со скального ригеля водопадом высотой примерно семьдесят метров. Обходить его пришлось по очень крутому склону, скользкому от сползающего под ногами сырого ягеля, из-под клочьев которого проглядывали где скала, где лед. Они вышли, как им показалось, на подходящий контрфорс, ведущий почти к самому гребню ближайшего цирка. Подъем был по-прежнему крутой, но достаточно удобный. Они в приличном для таких условий темпе набирали высоту и вскоре оказались на куполообразном расширении контрфорса, на котором росли несколько последних лиственниц среди обильного кедрового стланика. Было очевидно, что по позднему времени от такой роскошной площадки для бивака, да еще с дровами, которых выше уже не будет, отказываться нельзя. До перевального гребня оставалось немного, но идти дальше, к подножью вершинных башен, не зная, что откроется дальше, за гребнем, казалось чересчур авантюрным. Оставалось позаботиться только о воде. Здесь, на гребне, они находились в безопасности от камнепадов, но по той же причине рисковали остаться без воды.

Михаил всмотрелся через восьмикратный монокуляр в ближайшую скальную стену вершинной башни и сообщил Ване, что скальная плита там определенно мокрая. Они взяли с собой котелки, кружку и полиэтиленовую пленку в виде рукава, в котором могли, правда, не без труда, размещаться все втроем в случае внезапной непогоды. Перегнув трубу поперек, они могли превратить ее в непромокающий мешок и залить туда столько воды, сколько понадобится. Вскоре они уже стояли у основания плиты, по которой действительно тонким слоем стекала вода. Набирать ее кружкой и котелком было довольно муторно, но в конце концов воды они добыли с избытком и спустились с ней на «пуп» к Ларисе.

Здесь они быстро растянули между двумя лиственницами просторный двускатный тент из серебрянки. Это было новшество, которое настойчиво предлагали опробовать в этом походе Ваня с Ларисой. Присоединившийся к ним Михаил вынужден был согласиться, хотя и сильно сомневался, что тент окажется практичней палатки. Конечно, было хорошо, что он прикрывает от дождя площадь, вчетверо большую, чем палатка на троих, да к тому же под ним можно ходить в полный рост и даже разводить небольшой костер. Зато под такой крышей мог свободно гулять ветер и летать всяческий гнус. И если против гнуса был взят дополнительно марлевый полог, то против ветра, особенно штормового, которому ничего не стоило сорвать громадную крышу, защиты не было. По весу тоже выигрыша не получилось, и вскоре все они убедились, что в палатке было бы уютней, хотя, конечно, и много тесней.

Однако в тот вечер, оставив так много земли ниже себя, погружаясь вместе с соседними цирками в сумерки, они ощущали ненапрасность своих трудов и красоту жизни, глядя на искрящий костер и полагая, что уже сделали основное, чтобы перевалить в долину Кабаньей. И все же Михаила не оставляло смутное предчувствие, что им неспроста дали так далеко втянуться в западню и теперь осталось только захлопнуть выход из нее. Михаил не стал делиться предчувствием со спутниками. Однако оно не обмануло. На следующее утро погоду было не узнать. Западный ветер нес с Байкала тяжелые облака, срывавшиеся с гребней внутрь цирков разорванными в клочья. Вскоре видимость близких стен, склонов и дна ущелья вовсе пропала. Они оказались зависшими на высоте без возможности продвинуться вверх. Вниз,