Пёсья матерь - Павлос Матесис

господина Манолароса, он выхлопотал мне пенсию отца. Очень красивая женщина. Я поцеловала ей руку: я вам очень благодарна, – а она вся покраснела: что вы такое делаете, мадам Рубини, я же вам в дочери гожусь. Ты только послушай ее! Эта старая курица − моя дочь! Когда по мне и не скажешь, сколько мне лет! Но я сдержалась и повела себя как светская женщина. Ведь именно благодаря ее мужу наш Фанис до конца жизни надежно пристроен, а я получаю пенсию как сирота павшего на Албанском фронте.

Ее мужа я помню еще со времен своей молодости; ему тогда было лет сорок, и он работал врачом. Господин Маноларос. Еще до войны он неровно дышал к политике. Но человек он при этом был очень жалостливый. С бедняков он плату не брал: ты за меня проголосуешь, когда я буду баллотироваться в депутаты. Высшее общество его любило. Он постоянно повторял, что он единственный мужчина в Бастионе, кто видел все задницы, и мужчин и женщин, всех слоев общества в столице округа. Он делал уколы всем, едва только переступал порог дома больного, так, для профилактики. Причем до осмотра! Не важно, порезался ты, заболел ли перитонитом или свинкой! Однажды он сделал уколол и моей крестной. Не коли мне зад, безбожник, кричала она, у меня рожистое воспаление, не смей колоть! Меня покойный муж сзади голой не видел, а ты меня доброго имени вздумал лишить, когда мне всего ничего осталось жить на этом свете!

И даже когда он приходил к неизлечимо больным пациентам, в первую очередь делал укол, по его словам, для поднятия духа, чтобы они почувствовали, что медицина с ними. Бесплатно. Расплатишься со мной своим голосом, негодяй ты этакий, когда буду баллотироваться в депутаты, постоянно говорил он пациентам, что уже одной ногой были в могиле.

К очень многим он заявлялся на именины, и вместо того, чтобы принести в подарок кнафе[25], прокалывал зад. Так было до войны. До первых послевоенных выборов. Он выставил свою кандидатуру и выиграл с большим отрывом. Непобедимый депутат округа. Так мы звали его, а еще министром. Да мне и депутата вполне достаточно, кричал он нам с балкона, чтобы поехать в Афины. Ах, сколько задниц там меня ожидает!

Он помог мне оформить пенсию, в память о том, что мой отец делал ему мясные косички и купаты, пока работал свежевальщиком. А господин Маноларос был человеком упитанным и любил хорошо покушать.

Как только стало официально известно, что он стал депутатом, те, кто удостоился чести быть проткнутым его иглой, встретили его восторженно и со всеми почестями и всей толпой несли врача на плечах, словно флаг, скандируя: Маноларос, Маноларос! А конкуренты выкрикивали: ты у мамы толстозадос! За что и поплатились вплоть до третьего колена.

Честь нести Манолароса на своих плечах выпала грузчику Буцикасу. Роста он был небольшого, но силы немереной: за полчаса мог разгрузить две огромные телеги. У него была большая семья, и он был ярым приверженцем нашего депутата. И хотя придерживался он совсем других убеждений, это не сыграло большой роли и за Манолароса они проголосовали всей семьей в знак уважения.

Господин Маноларос и ему помог получить пенсию, потому что тот вечно носил депутата по всем городским районам Бастиона и заработал себе грыжу. Грузчиком он уже больше работать не мог. Грыжа была паховая, и там у него все опустилось аж до самых колен! Если окинешь его взглядом ниже пояса, так и впадешь в искушение: у него из штанов все так и выпирало. И так ненароком думалось: вот наградил его Боженька! Женщины, которые не знали о его болезни, всё ахали: ну и повезло же его жене! Как только он получил пенсию, они всей семьей переехали в Афины. Все его детишки, их было девять или восемь, продавали лотерейные билеты без лицензии в хороших людных местах. Мать их мыла лестницы в двух инспекциях. Они построили дом нелегально, у черта на рогах, конечно. Но как бы там ни было, дела у них идут хорошо. Весь дневной заработок они каждый вечер пропивают вместе с матерью: пьют за грыжу, что их всех в этой жизни пристроила, и за здоровье господина Манолароса. Очень преданные ребята. Если сделаешь им какое доброе дело − по гроб жизни не забудут.

Асимина, говорил Маноларос моей матери (единственной женщине, которой он так и не сделал укол), ты настоящая героиня. И вы для меня − четыре голоса, он посчитал и нашего старшего, Сотириса, это я считаю без твоих родителей.

После того как мою мать выволокли на публичное поношение, он сказал мне: твоей матери полагается пенсия как вдове павшего на поле боя, к тому же с тремя детьми-сиротами. Однако моя мать себя вдовой не признала, но врач был непреклонен. Вы потеряли его в Албании, я оформлю вам пенсию, и точка!

В одном он был прав: отца мы потеряли, в прямом смысле этого слова. Потому что спустя четыре месяца постоянных открыток он больше не подавал признаков жизни. Как, впрочем, и смерти. Официально он не числился в списке ни мертвых, ни пропавших без вести. Домой, когда началось отступление, он тоже не вернулся. И в плен к итальянцам не попал. Моя мать спрашивала в полиции, у господина Манолароса и даже у синьора Витторио: может кто-нибудь где-нибудь видел его и все в таком духе. Но даже военное министерство развело руками.

Во время оккупации на вопрос, что стало с ее мужем, моя мать отвечала, что он за границей. Она не могла ответить, что он умер: чтобы не сглазить и к тому же тогда она должна была бы носить черное – так обязывало общество и церковь. Потому-то она и говорила, что он за границей. Ведь и Албания тогда была за границей. Не в Париже, конечно, но все же за границей. Моя мать говорила это не без определенной доли гордости, потому что никто тогда не бывал за границей.

С тех пор у господина Манолароса и появилась эта идея: Асимина, сказал он ей, ты и понятия не имеешь, что тебе полагается правительственная награда. Когда-нибудь я оформлю тебе пенсию в благодарность за потроха, что мне приносил твой покойный муж.

Моя мать поблагодарила его, но не очень-то ему поверила, только попросила не называть моего отца покойным.

После того как мою мать вытащили на публичное поношение, у господина Манолароса хватило смелости прийти в наш дом. Из-за трех голосов