Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Стар царствовать?

– Да. Я собрал самые точные предсказания астрологов и сделал заключение, что человек, призванный изменить судьбы человечества, родился в момент нахождения Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб. И я смог высчитать год рождения этого царя.

– И каков результат?

– Он родился в семьсот пятидесятом году.

– Как и я! – воскликнул я, надеясь позабавить гостей.

– Как ты, Пилат. И, как тебе, ему сегодня должно быть тридцать три года.

Внезапный звон заставил нас вздрогнуть: Клавдия уронила кубок. Она что-то пробормотала.

– Супруга моя испугалась, – сказал я в ее оправдание. – Она на мгновение подумала, что это могу быть я.

– Нет, Пилат, я подумала о чем-то более ужасном…

Но она не закончила фразы. Позвала слуг и велела промокнуть лужу вина на ковре.

Фабиан повернулся к гостям и внимательно вгляделся в их лица.

– Если этому человеку более тридцати лет, то, значит, он уже вершит свое дело. Вы слышали о ком-нибудь подобном?

Кратериос заговорил первым:

– Я знаю кучу глупцов, мечтающих управлять миром. У некоторых есть город, у других – область, но ни один из этих надутых гусей не может исполнить свою мечту. Мечту идиотскую, само собой разумеется.

Лысый поэт, критский торговец, мальтийский банкир и галльский судовладелец пребывали в раздумье. Все они встречали достойных, честолюбивых людей, но ни один не обладал способностью реализовать предсказание.

– А ты, Пилат? – спросил меня Фабиан. – Видел ли ты людей, способных завоевать мир?

Клавдия уставилась на меня, словно я знал ответ. Я пожал плечами.

– Иудея не лучшее место для поиска такого человека. Здесь от нас хотят избавиться зелоты, но они евреи, истинные евреи, и считают, что избраны Богом. Их не интересует завоевание мира, они презирают всех остальных и думают только о себе. Евреи – один из редких народов, кто не стремится к завоеваниям. Это – странное, замкнутое, самодостаточное племя. Здесь ты найдешь местных героев, но они не из тех, кто скроен по меркам властителей мира. К тому же боюсь, что разочарую тебя. Если передо мной предстанет новый Александр, я буду сражаться с ним. Я защищаю Рим.

– Рим не вечен.

– Как ты смеешь так говорить, Фабиан? Ты и в самом деле ведешь себя как избалованный ребенок.

– Все, что я делал в жизни, было тщетой и суетой, я соблазнял, наслаждался женщинами, тратил деньги, а теперь ощущаю невероятную усталость. Мне кажется, что жизнь моя обретет смысл, если я встречусь с этим человеком.

Он повернулся к своей сестре, побледневшей так, словно вся кровь излилась из ее вен:

– Кажется, мой рассказ тебя разволновал, Клавдия.

– Больше, чем ты думаешь, Фабиан. Больше, чем ты думаешь.

Критский торговец перевел разговор на недавний скандал с дельфийской пифией, молодой женщиной, считавшейся непревзойденной предсказательницей, пока не вскрылось, что ответы ей подсказывал военачальник Тримарк, согласно своим политическим интересам. Дискуссия разгорелась с новой силой. Я искоса следил за Клавдией, молчаливой и задумчивой, бледной, как луна в предрассветный час. Она впервые отказалась от роли хозяйки дома и равнодушно позволяла волнам разговора умирать у подножия ее ложа.

Когда гости разошлись, я подошел к ней, не скрывая беспокойства:

– Что происходит, Клавдия? Ты плохо себя чувствуешь?

– Ты слышал, что говорил Фабиан? Оракулы единодушны. Они говорят о том, кого мы знаем. Я была очень удивлена, что ты не обмолвился о нем ни словом.

– О ком?

Впервые я чувствовал, что раздражаю Клавдию. Она закусила губы, чтобы не оскорбить меня, и холодно оглядела с головы до ног:

– Пилат, оракулы говорят об Иисусе.

– Об Иисусе? Колдуне? Но он умер.

– Он в том возрасте, о котором вещают оракулы.

– Он умер!

– Он ведет за собою всех. Без оружия, без поддержки он создал свою армию верующих.

– Он умер!

– Его слова обращены не только к евреям. Они обращены к самаритянам, египтянам, сирийцам, ассирийцам, грекам, римлянам, ко всем.

– Он умер!

– Когда он говорит о царстве, он говорит о всеобщем царстве, где примут каждого, куда пригласят каждого.

– Он умер, Клавдия, услышь меня. Он умер!

Я проорал эти слова.

Голос мой пронесся от зала к залу, от колонны к колонне, и дворец поглотил мой гнев.

Клавдия подняла на меня глаза. Мои слова наконец достигли ее слуха. Губы ее задрожали.

– Мы убили его, Пилат. Отдаешь ли ты себе отчет в этом? Быть может, это был он, а мы его убили?

– Это был не он, поскольку мы его убили.

Клавдия задумалась. Горькие мысли, словно стрелы, вонзались ей в сердце. Она рухнула в мои объятия и долго рыдала.

Сейчас она лежит в нескольких локтях от меня, а я пишу тебе. Ее хрупкое сложение и яростная натура позволяют ей легко бросаться в крайности. Она страстно негодует, а потом крепко засыпает. Такие приливы и отливы мне противопоказаны. У меня темперамент умеренный, медлительный, не бросающий меня из одной крайности в другую. Я меньше возмущаюсь, но и отдыхаю меньше. Бездна неумеренного гнева или успокоительного сна недоступна мне. Я иду по узкой дощечке и ощущаю себя довольно уютно между двумя берегами. Иногда мне и хотелось бы оступиться, однако…

А пока сердечно целую тебя, мой дорогой брат. Вскоре сообщу тебе новости о Кратериосе, который решил немного погостить в Иерусалиме. Пока я не решу эту загадку с исчезнувшим трупом, у меня будет возможность встречаться с ним, а потом рассказывать тебе о его сумасбродных выходках. Береги здоровье.

Не хотел бы вновь пережить сегодняшние события. Думаю даже, что впервые в нашей переписке мне хотелось бы оставить эту страницу чистой, ибо мне неприятно вспоминать о случившемся. И все же чувствую, что, если опущу рассказ об этом дне, завтра вообще не стану тебе писать, не стану писать и послезавтра. Чернила на моем пере высохнут, голос мой умолкнет, а ты потеряешь брата. А потому постараюсь, преодолев неимоверное отвращение, в подробностях описать этот день, не прерывая нити повествования, ибо эта нить, натянутая между Иерусалимом и Римом, есть нить нашей дружбы.

На заре центурион Буррус попросил принять его. Я надеялся, что он сообщит мне о том, что найден труп колдуна. Я действительно приказал – говорил ли я тебе? – произвести ночью тщательный обыск в домах Иерусалима. Мои люди не должны были говорить, кого ищут – иначе слух о таинственном исчезновении разнесся бы по всему городу, – они должны были открывать любые двери, любые сундуки и хранилища, где можно было бы спрятать труп.

Буррус стоял передо мной навытяжку. На подбородке его синела щетина, волосы были покрыты пылью, а глаза покраснели от усталости. Он провел всю ночь в поисках и не успел отдохнуть и вымыться перед аудиенцией.

Он не нашел труп. Но он напал на след. Он случайно наткнулся в харчевне на стражей, охранявших могилу. Они пили вглухую и вряд ли привлекли бы внимание Бурруса, не будь перед каждым из них по тридцать сребреников. Это была огромная сумма, жалованье за несколько месяцев, и деньги насторожили Бурруса. Им заплатили. Почему? За какие дела? Или за бездействие? За какие-то слова? Или за молчание? Стражей следовало допросить.

Я вместе с Буррусом спустился в караульную. Мы зажгли факелы, потому что утро еще не разгорелось, потом ко мне привели двух евреев, а вернее, их подтащили ко мне, ибо они так напились, что даже не соображали, что находились перед прокуратором.

– Откуда у вас эти деньги?

– Кто ты?

– Друг.

– У тебя есть выпить?

– Кто дал вам эти деньги?

– …

– Зачем?

– …

– Вы мне ответите, клянусь Юпитером!

– У тебя правда нет выпивки?

Еще выпивки?! Они были наполнены вином, как амфоры. Из них нельзя было ничего вытянуть, кроме кислого пота.

Я велел дать им кувшин с вином. Они набросились на питье с жадностью верблюдов после долгого странствия по пустыне.

Я машинально подбрасывал в руке кошельки, как вдруг меня озарило. Тридцать сребреников! Это число о чем-то мне говорило… Ну да! Такова была оплата любого предательства, оговора, доноса. Наушничество вносило свой распорядок в жизнь Иерусалима. Несколько дней назад мои люди обнаружили такие же монеты на теле висельника. То был Иуда, казначей Иисуса, продавший Каиафе своего учителя за эти жалкие гроши.

Я приблизился к пьяным стражникам:

– Вам заплатил Каиафа? Хотите еще выпить? Каиафа, не так ли?

Оба молча кивнули. Я взял кошельки с деньгами и протянул им:

– Берите. Каиафа дает вам еще по тридцать сребреников, чтобы вы мне все рассказали.

Стражники качались от радости. Они даже не сообразили, что я возвращаю их деньги.

– Итак, говорите.

– Дело в том, что мы ничего не знаем.