Суд королевской скамьи, зал № 7 - Леон Юрис

— Я хочу несколько лет поболтаться просто так, отец. Немного оглядеться вокруг, понимаешь? Может быть, пойду в матросы.

— Ты хочешь стать бродягой, да?

Услышав их громкие голоса в соседней комнате, Эйб выключил радио и появился в дверях. Он был еще неуклюжим подростком, на несколько размеров меньше Бена.

— Эйб, иди готовь уроки.

— Сейчас июль, папа, мне не надо готовить уроки.

— И поэтому тебе надо влезть в разговор, вступиться за Бена и вместе с ним морочить мне голову?

Тут Морис Кейди пустился в долгий рассказ о своей юности в Польше, об испытаниях, которые он перенес в Палестине, и о том, как он бьется, чтобы в семье все было хорошо. И о Молли — самой лучшей женщине, какую только сотворил Бог. Потом настала очередь детей. Разве может Софа пожаловаться на свою судьбу? Некрасивая девушка, и муж у нее не красавец — а прошло всего три года, и у них уже двое замечательных детишек. Этот ее Джек, может быть, и поц, но пусть кто-нибудь скажет, что он плохой добытчик. И Софу носит на руках, как будто она чистое золото. А Эйб? Вы только посмотрите, какие оценки он приносит из школы. Спросите кого хотите из нашей семьи — все скажут, что он гений. Когда-нибудь он станет великим еврейско-американским писателем.

— Бен, «тохес афн тыш» — давай говорить начистоту. Что помогло тебе кончить школу? Только грубая сила. Ладно, ты не хочешь быть булочником. Пусть так. Но если пятнадцать колледжей, включая Университет Западной Виргинии, умоляют тебя оказать им честь — то доучись уже хотя бы до диплома. Или я слишком многого хочу — чтобы ты получил образование?

Бен мрачно молчал.

— Я хочу тебя спросить — как, по-твоему, можем себя чувствовать мы с твоей матерью, когда ты отправляешься на этот гойский аэродром и выделываешь на самолете свои дурацкие штуки? Пишешь дымом в воздухе какие-то там слова? Я хочу спросить — для этого мы тебя вырастили, да? Я тебе скажу, Бен, — видел бы ты, с каким лицом мать ждет, когда услышит твои шаги на крыльце. Она умирает каждую минуту, когда ты там, в небе. Она готовит еду и говорит мне: «Морис, я знаю, что Бену этого уже не попробовать». Смотри на меня, сын, когда я с тобой говорю.

И Эйб, и Бен сидели понурые, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Что тебе мешает жить, сынок?

Бен медленно поднял голову:

— Нищета. Фашизм. Неравенство.

— Ты думаешь, я не слыхал всей этой чепухи от большевиков еще в Польше? Ты еврей, Бен, рано или поздно они тебя предадут. Я хорошо знаю, что за палачи они там, в России.

— Папа, перестань ко мне цепляться.

— Нет, буду цепляться, пока ты не получишь образования. Ладно, я знаю, сейчас модно, чтобы молодежь ходила в черные кварталы и танцевала с черномазыми. Сначала с ними потанцуешь, а потом, глядишь, и приведешь такую в дом своей матери.

Бен хотел возразить, но Морис жестом остановил его.

— Посмотри, что ты делаешь. Летаешь, стал коммунистом, танцуешь с черномазыми. Бен, у меня нет предрассудков. Я же еврей, который повидал прежнюю жизнь. Или я не знаю, как страдают эти черные? Кто, в конце концов, самые либеральные философы, кто лучше всех относится к черным? Евреи! Но если дойдет до того, что эти черные взбунтуются, то против кого они, по-твоему, обратятся? Против нас!

— Ты кончил, отец?

— Твои уши ничего не слышат, Бен. Говорить с тобой — все равно что со стенкой.

2

«О том, что мой брат Бен убит, мы узнали не из телеграммы. Ничего подобного. Мы получили письмо от одного из его товарищей по эскадрилье „Лакалле“ — американских добровольцев, которые сражались в воздухе на стороне правительства Испании. Некоторые из них были наемниками, другие, как Бен, — антифашистами. Компания была разношерстная. Нам показалось немного странным, что большую часть письма занимали рассуждения о том, во имя чего погиб Бен и какие трусы фашистские летчики.

Бен летал на русском самолете, который называли „чатос“ — „курносый“. Он давно устарел, а германские „хейнкели“ и итальянские „фиаты“, летавшие целыми тучами, всегда имели численное превосходство в воздухе. В свой последний вылет Бен сбил бомбардировщик „юнкерс“, а потом они ввязались в воздушный бой с истребителями — трое американцев против тридцати пяти „хейнкелей“. Так говорилось в письме.

Известие о гибели Бена позже подтвердил один человек, который приезжал к нам в Норфолк, — доброволец из батальона Линкольна Интернациональной бригады. Он был ранен, лишился руки, и его послали назад в Штаты в качестве вербовщика.

Узнав, что Бен убит, из Балтимора приехали все наши родственники, а с Черч-стрит пришли все старые друзья. День и ночь в доме было полно народа.

Приходили и другие — кое-кто из учителей Бена, его тренеров, соучеников и соседей, многие из них до тех пор никогда с нами не здоровались и у нас не бывали. Маму и папу навестили даже два священника — баптистский и католический. Папа всегда делал от имени пекарни пожертвования во все церкви.

Первые две недели мама не переставая стряпала. Она снова и снова говорила, что гости не должны остаться голодными. Но все мы знали: она это делает, чтобы разрядиться и иметь какое-то занятие, которое отвлекало бы ее от мыслей о Бене.

А потом она не выдержала, и ее пришлось некоторое время держать на снотворных. Они с папой надолго ездили отдыхать — сначала к Софе в Балтимор, а потом в Кэтскиллские горы и в Майами. Но всякий раз, возвращаясь в Норфолк, они чувствовали себя так, словно оказались в морге. Они шли в комнату Бена и сидели там часами, глядя на его школьные фотографии и спортивные призы, снова и снова перечитывая его письма.

По-моему, после смерти Бена они уже никогда не стали прежними. Как будто в тот день, когда пришло это известие, они начали стареть. Странно — до того я никогда не думал, что мои родители могут постареть.

Несколько коммунистов — друзей Бена пришли к нам и сказали, что гибель Бена не должна оказаться напрасной. Они уговорили маму и папу поехать в Вашингтон на митинг в защиту республиканской Испании. Я поехал с ними. Там превозносили Бена и хвалили маму и папу за то, что они пожертвовали сыном во имя борьбы с фашизмом. Мы поняли, что они всего лишь используют нас в своих целях, и больше никогда на такие митинги не ходили.

Наверное, важнее моего брата Бена у меня в жизни ничего не было.

Я очень многое о нем помню.

У хозяина похоронного бюро Хейла была большая яхта, вмещавшая человек сорок — пятьдесят. Ее можно было взять напрокат за 15 долларов в день, пригласить гостей и устроить прогулку по Чесапикскому заливу. Хотя я был еще маленький, Бен всегда брал меня с собой в такие прогулки. Во время одной из них я впервые попробовал виски. Мне стало тогда ужасно плохо.

В дальнем углу нашего земельного участка стоял гараж, а над ним была маленькая квартирка. При прежних хозяевах там жила негритянская семья, которая им прислуживала. Но мама любила все в доме делать сама, к нам только раз в неделю приходила женщина для уборки, и нам эта квартира служила чем-то вроде укромного убежища.

Когда Бен стал летчиком, он играл по воскресеньям в американский футбол в парке „Олд Лиг“ за полупрофессиональную команду „Норфолк Клэнси“. Господи, я никогда не забуду того дня, когда он дважды приземлил мяч за воротами приезжей сборной и раза два силовыми приемами сбивал с ног ее нападающих. Бен был удивительный человек. Чтобы целоваться с девчонками, большинство ребят уезжало кататься по шоссе вдоль Лафайет-ривер, но у нас была собственная квартирка, и будьте уверены, мы не раз устраивали там замечательные вечеринки.

Около гаража была довольно большая площадка, и там мы тренировались, отрабатывая бейсбольные приемы. Бен учил меня подавать. Он нарисовал на стене гаража мишень — силуэт принимающего — и заставлял меня кидать в нее мяч до тех пор, пока у меня рука не отнималась. Он был очень терпелив.

Он часто разговаривал со мной про бейсбол, обняв меня за плечи. Когда он прикасался ко мне, я чувствовал себя так, будто это прикосновение самого Бога.

— Послушай, Эйб, — говорил он, — силой своего броска ты никогда никого не удивишь и за трибуны мяч не закинешь. Поэтому, когда подаешь, шевели своими еврейскими мозгами.

Он научил меня разным крученым подачам, обманным движениям и другим хитростям. Великим бейсболистом я так и не стал, но, следуя его советам, был ведущим игроком своей школьной команды и получил приглашение поступить в Университет Северной Каролины. Часто мы играли с ним до темноты, а потом выходили на улицу и продолжали там при свете фонарей.

В том месте, где Грэнби-стрит у кладбища поворачивает к берегу океана, находился небольшой аэродром с земляной взлетной полосой. Его со всех сторон окружали гаражи, и, чтобы добраться до него, надо было перелезать через надгробия. Сейчас все это — территория военно-морской базы, но несколько старых зданий там еще стоят. Так или иначе, один богач, владелец еврейского универмага по имени Джейк Голдстайн, был большим поклонником Бена, а кроме того, имел несколько самолетов, в том числе один спортивный. В полете его трясло, как в лихорадке, но зато на нем можно было выделывать всякие фигуры. Бен начал летать на нем, а я в это время болтался на аэродроме.