Суд королевской скамьи, зал № 7 - Леон Юрис

А одежда? В Сараваке ее диктовали традиции и климат, но здесь она совершенно лишена смысла. Высокие кожаные сапоги наводят на мысль о садистках с хлыстами в парижских борделях семнадцатого века. А белые ляжки, посиневшие и покрытые гусиной кожей от пронизывающего ветра, — и только ради того, чтобы юбка едва закрывала ягодицы? Целое поколение заледеневших задниц — верный залог будущей эпидемии геморроя. Смешнее всего этот нелепый розовый или лиловый искусственный мех, который топорщится вокруг едва прикрытых бедер и из которого торчат тощие белые ноги — словно какое-то инопланетное яйцо, из которого вот-вот вылупится марсианин.

В Сараваке даже самый дикий туземец из племени ибан аккуратно зачесывал волосы и связывал их сзади в пучок. Здешнее сознательное стремление к неряшливости и упорству, вероятно, отражает какой-то протест, противопоставление себя старшему поколению. Однако при всем стремлении заявить о своей индивидуальности и порвать с прошлым они выглядят так, словно все изготовлены по одному шаблону. Юноши похожи на девушек, а девушки похожи на шлюх. Они не скрывают своих стараний выглядеть безобразными, потому что чувствуют себя безобразными, и ужасно боятся, как бы не выдать свою принадлежность к тому или иному полу. Все до единого — сплошь среднего рода. А брюки-клеш, кружева, бархат и бижутерия на мужчинах — это просто призыв о помощи.

Адам рассказывает, что все происходящее в его больнице свидетельствует о полном разрушении прежней морали. Они перепутали сексуальную свободу со способностью любить и быть любимым. А самое печальное — это распад семьи. Адам говорит, что число беременных несовершеннолетних девушек выросло в шесть-семь раз, а статистика наркомании вселяет ужас. И это тоже, видимо, — признак непреодолимого стремления этих молодых людей уйти в мир фантазий, как это делают туземцы под влиянием сильного стресса.

А музыка — просто что-то невообразимое. Адам говорит, что все чаще встречаются случаи необратимого повреждения слуха. Бессмысленные стихи и двусмысленные тексты шлягеров не идут ни в какое сравнение с песнями племени ибан. Монотонное пение и электроинструменты — еще одна попытка уйти от реальности. А танцы наводят на мысль, не попал ли ты в сумасшедший дом.

Неужели это действительно Лондон?

Все традиции, в которых я была воспитана, подвергаются осмеянию, но о том, чтобы заменить старые понятия новыми, никто, по-видимому, не думает. И хуже всего то, что эти молодые люди не чувствуют себя счастливыми. У них есть какие-то абстрактные идеи о любви, о человечестве, отказе от войн, однако они хотят получить все, не затратив ни малейшего труда. Они высмеивают нас, но ведь содержим их мы. Они почти никогда не испытывают привязанности друг к другу и, несмотря на увлечение сексом, не имеют никакого представления о нежности или длительной близости.

Неужели все это произошло за какие-то пятнадцать лет? Разрушена цивилизация, которая создавалась столетиями. Почему так случилось? Пора над этим задуматься, хотя бы ради Стефана и Терри.

Во многих отношениях наше возвращение в Англию похоже на мой первый приезд в Саравак. Сегодняшний Лондон — это джунгли, заполненные незнакомыми звуками и живущие по чуждым нам правилам. Только здешние люди не так счастливы, как туземцы. Во всем этом нет ни капли юмора — одно только отчаяние».

17

Все ожидали, что Адам Кельно, возведенный в рыцарское звание, извлечет пользу из своего нового положения и будет лечить жителей аристократического Вест-Энда. Но вместо этого он поступил в Государственную службу здравоохранения и организовал небольшую поликлинику в рабочем районе Саутуорк недалеко от Темзы, где большинство его пациентов были складскими рабочими или портовыми грузчиками, и среди них — много темнокожих иммигрантов из Индии, с Ямайки и других островов Карибского моря. Адам Кельно как будто не мог поверить, что вырвался из Саравака, и хотел по-прежнему вести скромную жизнь безымянного отшельника.

Анджела и ее двоюродная сестра до изнеможения бродили по магическому четырехугольнику между Оксфорд-стрит, Риджент-стрит, Бонд-стрит и Пиккадилли, где в эти дни толпились сотни тысяч покупателей, нахлынувших за рождественскими подарками в гигантские универмаги и маленькие изысканные бутики.

Хотя Анджела уже больше года как вернулась в Англию, она все еще не могла снова привыкнуть к здешнему промозглому декабрю с его пронизывающим холодным ветром. Надеяться на такси не приходилось: и на стоянках у магазинов, и на автобусных остановках с чисто британским терпением стояли длинные очереди. Домой, на другой берег Темзы, пришлось ехать на метро.

От метро до дома Анджела дошла пешком, неся целую охапку свертков. Ах, эта восхитительная усталость, эта предрождественская суета старой доброй Англии — все эти пудинги, пирожные, соуса, эта музыка и огни!

Ее встретила в дверях их экономка миссис Коркори, которая забрала покупки.

— Доктор у себя в кабинете, мэм.

— Терренс приехал?

— Нет, мэм. Он звонил из Оксфорда и сказал, что поедет следующим поездом, будет здесь после семи.

Анджела заглянула в кабинет Адама, где он, как обычно, писал какой-то отчет.

— Адам, я уже дома.

— Привет, дорогая. Весь Лондон скупила?

— Почти. Я попозже помогу тебе с отчетами.

— По-моему, в этом ведомстве приходится еще больше заниматься бумажной работой, чем в Министерстве колоний.

— А не нанять ли тебе секретаря? Мы ведь можем себе это позволить. И купить диктофон.

Адам пожал плечами:

— Не привык я к такой роскоши.

Она взялась за почту, которую он уже просмотрел. Среди писем были три приглашения выступить. Одно — из Союза африканских студентов-медиков, одно — из Кембриджа. На всех стояла пометка Адама: «Вежливо отказать, как обычно».

Анджела была против этого. Адам словно старался преуменьшить свою, пусть скромную, известность. Может быть, он по горло сыт темнокожими? Тогда почему он выбрал для работы Саутуорк, хотя добрая половина лондонских поляков на руках носила бы польского врача, возведенного в рыцарское звание? Ну, таков уж был Адам. За годы совместной жизни она научилась мириться с этим, хотя полное отсутствие честолюбия у мужа вызывало у нее досаду — ей было обидно за него. Но пилить его пр этому поводу она не собиралась.

— К нашествию из Оксфорда мы готовы, — сказала она. — Между прочим, дорогой, Терренс не говорил, сколько приятелей он с собой привезет?

— Вероятно, обычный набор скучающих по родине австралийцев, малайцев и китайцев. Но я буду воплощением польской любезности.

Они обменялись беглым поцелуем, и он было опять уткнулся в свой отчет, но вскоре отшвырнул ручку.

— Клянусь Богом, ты права. Заведу себе секретаря и диктофон.

Раздался телефонный звонок. Анджела взяла трубку.

— Звонит мистер Келли. Говорит, что у его жены схватки сейчас каждые девять минут.

Адам вскочил и скинул домашнюю куртку.

— Это у нее шестой, так что все пойдет, как по часам. Скажи ему, пусть везет ее в больницу. И вызови акушерку.

Была уже почти полночь, когда роды у миссис Келли закончились, и ее устроили на ночь в больнице. Анджела дремала, сидя в гостиной. Адам осторожно поцеловал ее, она тут же встала и пошла на кухню готовить чай.

— Как прошли роды?

— Мальчик. Хотят назвать его Адамом.

— Как мило. В этом году уже четвертый маленький Адам в твою честь. Когда-нибудь люди будут удивляться, почему всех мужчин родом из Саутуорка зовут Адамами.

— Терренс приехал?

— Да.

— Что-то очень тихо для компании из пятерых парней.

— Он приехал один. Ждет тебя в кабинете. Я принесу чай туда.

Обнимая Терренса, Адам заметил, что юноша держится как-то напряженно.

— А где все твои приятели?

— Приедут через день. Я хотел бы сначала с вами кое о чем поговорить.

— Из тебя никогда не вышел бы политик — лицо тебя выдает. Это мрачное выражение мне знакомо с первого дня твоей жизни.

— Видите ли, сэр… — начал Терри и запнулся. — Ну, вы сами помните, как у нас с вами все было. Это из-за вас с самого детства я стал мечтать стать врачом. И я помню, как вы были ко мне добры. И как меня всему учили, и как мы вообще дружили…

— Говори, в чем дело.

— Понимаете, сэр, отец что-то говорил мне о том, как вы сидели в тюрьме и как вас хотели выслать, но я никогда не думал… мне и в голову не приходило…

— Что?

— Мне в голову не приходило, что вы могли когда-нибудь сделать что-то нехорошее.

Вошла Анджела с подносом и стала наливать чай. Наступило молчание. Терренс сидел с опущенными глазами, а Адам смотрел прямо перед собой, вцепившись в подлокотники кресла.

— Я говорила ему, что ты уже достаточно перестрадал. Незачем ворошить то, о чем мы хотим забыть.