Искры - Михаил Соколов

— Успокойся, Лева! Она погорячилась, но и ты… Нельзя же так…

В землянку быстро вошел инженер Рюмин, возбужденно заговорил:

— Собирайся, Леон! Надо немедленно уходить. — И только после этого увидел Оксану.

Час спустя нагрянула полиция, обыскала все подворье, но Леон, Оксана и Рюмин были уже далеко в степи. За плечами, в мешках, они несли шрифт, литературу. «А быть может, я действительно обманываю себя? Три раза нас накрывала полиция у обуховцев, а я все же ходила на сходки», — думала Оксана.

В степи ярко светила луна. От нее, как на море, до самого горизонта на снегу разливалась светлая дорожка.

Когда Леон немного ушел вперед, Рюмин тихо спросил:

— Оксана, как же все это случилось? Мы с вами… гм… как будто объяснились, и вдруг…

— Потом, после, Леонид Константинович.

— Я не знаю, что будет со мною после, Оксана, — взволнованно продолжал Рюмин. — Скоро, быть может, я окажусь за решеткой. Скажите мне только одно: чем объяснить, что, отказавшись от меня, вы порвали и со всеми нами — социал-демократами? Неужели ваш выбор связан с определенными политическими симпатиями и антипатиями?

Оксана остановилась, сняла с плеча мешок с литературой и положила его на землю. Достав платочек, она вытерла пот со лба и пристально взглянула в лицо Рюмина. Он тоже снял мешок с плеча и стоял перед ней, сумрачный, безбородый, и лицо его показалось Оксане мужественным, энергичным.

— Мне не хотелось уходить от вас, — ответила она. — Но… поздно теперь об этом говорить, Леонид. Я замужем и быть с вами не могу. Я совсем, совсем другой человек, чем вы…

Рюмин связал мешки и, взвалив их на плечо, взял Оксану под руку.

— Я чувствую, Оксана, — негромко сказал он, — что вы вернетесь. И я буду ждать этого дня…

Оксана достала из муфты две сотенные бумажки и незаметно сунула их в карман Рюмину. Потом сама взяла его под руку, и они зашагали рядом навстречу необъятной, сверкавшей на лунном свету степной шири.

Глава третья

1

По утрам вспыхивали над степью весенние зори, по утрам вставало над землей пылающее солнце, и розовела от него земля, пламенеющей дымкой окутывались хутора, поля озими, синие хмурые курганы.

Потом пронеслись над полями грозовые ливни, омыли их светлыми дождями, и закурчавились, зашевелились на полях шелковистые молодые побеги трав и хлебов. Всколыхнул те побеги утренний ветер, и они покатились по степям шелковистой зеленой рябью.

А потом зацвели в садах вишни и яблони, и в белоснежных рощах их потонули и скрылись хутора и поселки.

Рюмин и Леон, облокотись, лежали на склоне бугра, на мягкой, сочной траве и негромко разговаривали.

Над головой их шелестела дикая яблоня и жужжали пчелы, по сторонам качался на ветру молодой ковыль и кланялся то красневшим поодаль тюльпанам, то розовым кустарникам, то бело-желтым зонтикам кашек, и они отвечали ему легкими веселыми кивками. Один чебрец гордо смотрел в сияющее небо, и ветер обходил и не трогал его жестких пахучих стеблей.

Внизу, за речкой, раскинулись сады. Белые, словно запушенные инеем, они начинались у самой воды, окаймляли берега кружевной вязью и, взбежав на бугры, сливались с небом.

За ними, за бугром, тяжко шумел завод и гудели домны, оттуда выглядывали огромные трубы, клубами валил дым и растекался в сияющем небе черным туманом.

От бугров, от поселков, шли старые и молодые посмотреть на кулачные бои. Дед Струков шел с Иваном Гордеичем и всю дорогу спорил.

— Я тебе по-соседски говорю: надо идти. Так велено, — оглядываясь, чтоб не подслушали, говорил дед Струков, но Иван Гордеич недовольно бубнил:

— Я только что в церкви был, полдня отстоял. Что ж, у меня ноги казенные, по-твоему?

— Ну, не стоял бы в церкви, я тебя туда не посылал. А сюда — другой разговор. Я иду? Иду. А что ж, я, по-твоему, драться буду с мальчишками? Это я еще с тобой могу справиться, как мы есть по силе подходящие.

Иван Гордеич, как с пожарной каланчи, высокомерно глянул на него, провел рукой по своей длинной рыжей бороде и недовольно проговорил:

— Я тебя могу так ударить, случаем, что ты богу душу отдашь.

Дед Струков рассмеялся.

— Ты? Меня? Ох, язви те! А ты забыл, как я тебя стукнул по молодости и как ты повалился от моего удара, как все одно дрючок?

— То но молодости было, и пьяный я тогда был. А трезвого ты меня не трожь. Раз ударю — и кончится твоя жизнь.

Маленький, юркий дед Струков погладил свою серебристую бородку, степенно сказал:

— Ну, по молодости или по дурости было — это мне не интересно. Мне интересно, чтобы ты был сегодня на кулачках.

Иван Гордеич плюнул с досады.

— Да пропади они пропадом, твои кулачки! Вот повернусь сейчас и уйду… Детвора будет растравлять пожилых дураков, а я должен смотреть на них, как олух, — возмущался он, но покорно шел за дедом Струковым, и тот удовлетворенно посмеивался. Наконец Иван Гордеич примирительно сказал: — Ну ладно уж, последний раз тебя слушаю. Обманешь — кончится наша дружба.

— Не обману, язви те, иди только. Я, — настороженно оглянулся дед Струков, — как политический человек тебе толкую: нынче кулачки будут не простые — особенные. И ты иди и помалкивай и не дергай мои жилы.

Они приблизились к огромной толпе празднично одетых рабочих и увидели, что подростки уже сгруппировались и стояли двумя лагерями, шумно споря и ожидая сигнала старших.

Леон сказал Рюмину:

— Человек пятьсот уже собралось. Может, будем начинать, пока полиции нет?

— По-моему, лучше подождать немного, — ответил Рюмин. — Смотри, народ все идет и идет.

О кулачном бое в поселках и в городе говорили уже много дней. Югоринский комитет решил использовать скопление народа и дал указание цеховым организаторам приглашать рабочих на кулачки. И вот сегодня вся заводская социал-демократическая организация пришла на место боя. Но мало кто знал о том, ради чего велено приходить сюда социал-демократам.

К двум часам дня за поселком собралось более двух тысяч рабочих. И когда подростки уже хотели начинать драчку — затравку, над толпой поднялся Лавренев и резким, звонким голосом сказал:

— Товарищи рабочие! Сегодня должны состояться первые весенние кулачки. Каждый год мы являемся свидетелями этого дикого зрелища…

Толпа притихла, зашевелилась, и каждый направился поближе к Лавреневу, прислушиваясь к его словам. Бесхлебнов, Ткаченко, Ермолаич незаметно пустили вверх листовки. Как белые чайки, они взвились над толпой и разлетелись по сторонам. Их ловили и тут же читали, и со всех сторон слышались одобрительные голоса:

— Ай, да и ловко придумали! Вот так «кулачки»!

— И скажи, как они всюду поспевают и как хитро делают] Смотри, сколько «ласточек». Тыщи!

Иван Гордеич машинально взял листовку, пробежал ее торопливым взглядом и так посмотрел на деда Струкова, будто одним взглядом хотел свалить его с ног.

— Это потому ты и морочил мне голову? «Особенные». А нет, чтобы по-соседски сказать про особенность эту.

Дед Струков лукаво усмехнулся, ответил:

— Не мог. Не имел прав. В другой раз спрошу, разрешения, чтобы сделать для тебя вроде скидку на твою несознательность.

Иван Гордеич зашарил по карманам, ища очки, чтобы прочитать листовку, но очков при нем не было, и он сердито сказал деду Струкову:

— Холера лысая… Из-за тебя и очки не захватил. Ну и сказал бы, что так, мол, и так будет и надо очки при себе иметь.

Дед Струков важно ответил:

— Не имел прав. Это политическая тайна.

— Тайна… Да я, может, больше тебя тайн таких знаю кое от кого!

Тут дед Струков гордо выпрямился, высокомерно посмотрел на него и сказал:

— Ты? Больше меня? Да ты революционный юноша напротив меня, язви те! Он больше меня знает! Мелко плавал ты, брат, больше меня знать. Дай сюда листовку, я покажу, что такое дед Струков, язви те… — и, взяв у Ивана Гордеича листовку, громко стал читать: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» Понимаешь ты, что это такое? Ничего ты не понимаешь, потому я вот еле дотащил сюда тебя, где это соединение всех нас, рабочих, будет, — наставительно проговорил он и продолжал: — «Товарищи, сегодня рабочие России, как и рабочие всех стран, празднуют свой пролетарский праздник — Первое мая».

— Так выходит, это ты ничего не понимаешь, что оно к чему сегодня, раз кликал меня на кулачки, — прервал его Иван Гордеич.

— Не мешай, — отмахнулся дед Струков. — «…Сегодня мы, по примеру всего пролетариата России, собрались здесь для того, чтобы еще больше сплотить наши силы и заявить: мы требуем немедленного созыва Учредительного собрания и провозглашения республики…» Вот зачем шел сюда дед Струков и тебя звал, борода. Республику требовать! — торжественно сказал дед Струков и отдал листовку Ивану Гордеичу.