Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

засветился. Думал – оторвался, а его попросту повели. Поздно сообразил, что не сам идёт, а его ведут, что не просто патрули, а его загоняют. Дурак, хотел пройти к Слайдерам, размять руки. И узнать об этом красавчике, Найджеле, как добрался. И вот… Уже светло совсем было. Военная машина сзади. Он посторонился, пропуская её. С военными никто не связывается. А тут вторая в лоб. Так и не понял, с какой на него прыгнули. Он ещё трепыхнулся, но скрутили его… крепко. Никогда бы не поверил, что один на один уступит беляку. И ведь при оружии был. А достать не успел.

Чак почувствовал, как кровь прилила к щекам. Опозорился. А был лучшим в их десятке, и потом… не было такого, чтобы беляк его… нет, конечно, когда хозяин бьёт, или белый прикажет не двигаться, то да, но этот-то не приказывал. Молча завалил и скрутил. Ни достать, ни выбросить ничего не успел. Запихнули в машину на пол между сиденьями. Хорошо, хоть ноги не ставили, любят это беляки: сбить с ног, да ещё и потоптаться на лежащем. Этого бы не снёс. А так… лежал тихо. Ехали недолго, одна только остановка была. Судя по шуму, перед воротами. Выдернули из машины, поставили на ноги и не пинком, а каким-то ловким броском втолкнули в дверь. Даже оглядеться не успел. И уже там, в комнате, тесной от множества русских, сняли наручники, стягивавшие за спиной запястья, и обыскали. Оба пистолета, два ножа – простой кинжал и выкидной на пружине – кастет, запасные обоймы, перчатки со свинцовыми накладками, запасной глушитель… Он стоял, подняв руки и расставив ноги, а они его охлопывали, расстёгивали на нём куртку и рубашку, расстегнули брюки, проверили все внутренние карманы… правда, не рвали ничего. И не били. Велели разуться, и ботинки с окованными краями и режущей пластинкой в носке положили к оружию. А ему дали другие, обычные рабские и разрешили застегнуться. Но пояс с тяжёлой шипастой пряжкой забрали и тоже бросили к оружию. На другой стол рядом бросили его сигареты, несколько смятых кредиток, ключ от квартиры, скомканный носовой платок… Всё. Больше ничего у него нет. И незнакомая непонятная речь, которой он боялся.

– Арсенал ходячий…

– Как его Сашка взял…

– Ну, так Бешеный…

– А погулял парень…

– Готовился…

– Да, здесь не самооборона…

– Какая самооборона при таком наборе?

– Умышленное…

– И при отягощающих…

Он почувствовал, что дрожь вот-вот прорвётся наружу, но показать белякам свой страх… не дождутся!

А потом другая комната, где было всего двое русских. Щуплый в очках за столом с бумагами и второй – помоложе и побольше, с ссадиной на скуле. Велели сесть за маленький стол посредине комнаты. Стол допросный – намертво соединённый со стулом и прикреплён к полу. Он послушно сел. Руки почему-то не приковали к столу. Дрожь ещё была, но уже подкатывала злоба, не горячая красная, когда кровь в глазах, и всё тело рвётся, а белая холодная злоба бессилия.

– Я майор Арсеньев, – заговорил по-английски очкастый. – Буду вести твоё дело. Назови своё имя.

Что ж, обычная провокация. Имя рабу не положено. Странно, что его берут на такой глупый крючок. Но он не связан и руки не прикованы, если их как следует разозлить, то…

– Чак, сэр, – слова почему-то застревали, их приходилось выталкивать.

– Хорошо. А полностью?

Он с усилием поднял на них глаза, руки на крышке стола сами собой сжались в кулаки. Русские смотрели на него спокойно, очень внимательно, без ненависти и страха. Его все боялись. Даже те временные хозяева, которым сдавал его в аренду Старый Хозяин. И ненавидели. Потому что боялись. Он молча смотрел на русских в упор и ждал удара. А его всё не было. Или… или по-другому, током прямо через стол и стул, он видел такое… или… молчание становилось невыносимым. Высокий вдруг встал, пошёл к стене. Он невольно скосил глаза. Пошёл к пульту? Нет, ещё один стол, на нём графин с водой и стаканы. Сразу захотелось пить. Русский с полным стаканом идёт к нему. Сейчас будет, дразня, пить сам или плеснёт в лицо? Лучше бы выплеснул, тогда хоть губы оближешь. Русский стоит перед ним и протягивает ему стакан. Опять ловушка. Он смотрит на руки белого. Золотистый пух на красноватой обветренной коже, белые полоски и пятнышки шрамов, костяшки… От зуботычин следы другие, в перчатках бьёт? Нет, он не поддастся. Русский ставит стакан между его стиснутых кулаков и отходит.

– Пей, – говорит Очкастый.

Он осторожно сдвигает руки, охватывая ими стакан. Как это они не побоялись дать ему стекло? А если там не вода, а рассол или ещё что? Но он уже наклонился и коснулся губами края. Вода? Вода! Он делает ещё глоток, и сдерживаемая дрожь вдруг прорывается, всё тело дрожит, ходит ходуном, даже зубы стучат о стакан, горло сводит судорогой, вода течёт по подбородку, заливается за воротник… последние капли он выпивает, запрокидывая стакан над головой, вытряхивает их в рот.

– Дать ещё? – спрашивает второй.

Он молча мотает головой. Нет, он не даст себя прикормить, как тогда…

– Я мало убил, – говорит он вдруг неожиданно для самого себя. – Мало. Не успел. Всех.

– У тебя был список? – спрашивает Очкастый.

– Я их знал, всех, – выплёвывает он слова. – А не этих, так других. Всех. Под корень.

Очкастый спокойно смотрит на него, а он уже не может остановиться.

– Я их видел. Тогда они… им чужая жизнь ничто… Ликвидировать списком… Главное – массовость… Не распыляться… Ну, так и я их… Списком. Их жизни мне ничто. Все они передо мной ползали, у меня в ногах валялись! Все! – он переводит дыхание. Почему они не ударят его? Чего ждут? Он наговорил уже достаточно даже не для удара, а для пули. Чего им ещё? – Вы убьёте меня, но я убивал вас! Сам! Без приказа!

Он вдруг понял, что кричит, и замолчал.

– А по приказу? – спросил Очкастый. – Многих убил?

– Много. Не считал, – он заставил себя говорить без крика. – И убивал. И бил. И тоже. Молили меня.

– Как звали твоего хозяина?

Он судорожно схватил ртом воздух.

– Которого, сэр?

Он сказал «сэр», он что, ломается? Они быстро переглянулись.

– Их было так много?

– Меня сдавали в аренду, сэр, – тихо сказал он, поняв, что сломался.

– Ну что, – заговорил вдруг второй. – Интересная, конечно, ситуация…

– Не-ет! Нет, сэр, не надо! Я всё скажу, всё сделаю, только не надо, сэр! Не надо! Только не это!

Он захлёбывался в своём крике, не смея встать, бился