Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

— как-то выразил, что он в женщине ищет прежде всего мать и сестру, что разошелся с невестой потому, что она хотела быть только женщиной, не понимала его, смеялась над его наивностью. Поймешь, м. б. почему я среди грязи (особенно в медицинском мире) так поразилась этим его светом. Я всей душой потянулась на этот свет. Все было между нами очень чисто. Я не столько была _в_л_ю_б_л_е_н_а_ в него, сколько душевной думой полюбила его душу. За то, что он такой, мне непротивно было бы (так думала) иметь необходимую для дитя близость. Что чувствовал он — не знаю.

Он был очень сдержан, но мне показалось, что ему я была заманна и иначе, — он молчал, но так я думаю. Доминирующее в его чувстве — была чистая дружба. Когда с ним порвалось, его женитьбой на обычной кукле… Сам поймешь, что я испытала. Вскоре же узнала, что Макс-идеалист одну за другой портит девочек-сестер в больнице. Меня охватило омерзение. Я часто думала о всем этом, не имея никого, кто бы дал ответы. Я хотела идти в монастырь, но это меня не удовлетворяло. В клинике постоянная трактовка о «жизни пола», цинично, просто, нагло. Я запретила в лаборатории эти разговоры и однажды выгнала, назвав свиньей, старшего врача. Был скандал. Дошло до шефа, который меня оправдал и заставил того извиниться. После этого со мной вел шеф разговор: «притворяюсь я святой или действительно такая? Если я действительно даже во сне не мечтаю о физической любви (так и сказал), то я — ненормальна». Подумай, прибавь ко всему этому почти что на протяжении 5 лет с интервалами часто с год, — приставания Никиты и всегда утверждения, что я «страдаю комплексом», а не нормальная здоровая девушка. Мне говорили даже, что это опасно и т. п. Невольно я думала об этом. Помню, в Лейпциге, я была проездом в Баварию, — встретил на вокзале меня Никита (узнал, что я выйду в Лейпциге — была ярмарка) и… будучи совсем в моем духе… паинькой только сказал: «Живите, Олечка, как хотите, Ваше дело, — но все это болезнь Ваша». Я не спала всю ночь. И вот (поверь) без единого движения плоти (была совершенно спокойна) я разумом хотела перейти наконец черту, которая меня так пугает.

Я всю ночь боролась сама с собой, завидую иным девушкам, живущим просто. — решала и перерешала. И… утром ушла на обедню. Там меня нашел Никита и сказал: «Я так и знал: мучились всю ночь сомненьями, и куда же, как не в церковь. И Вы правы… Вы 100 раз правы, милая чистая девочка!» И ничего никогда после того не говорил. Вот пойми и разберись. Я мучилась в этом глупом мире, боролась одна и все-таки осталась на своем, у пьедестала моего кумира. Но ты видишь, как все сложно.

Я вовсе не такая святая. Какая еще была борьба. Модный свет, в смысле современный, да еще медицинский — не убедили меня ни в чем. Я знала, что я совершенно нормальна, но не могла уйти от образа отца. Понимаешь, Ванёк? Я пишу сравнительно кратко. В действительности же было все куда сложнее. Вся эта теория Фрейда650 и ему подобных. Книги, доклады, даже разговоры дома иногда… Я терялась разумом, но никогда не терялась инстинктом. Когда ушел Жорж, я была повержена в отчаяние — я не понимала, как он так мог. И опять: «Да есть ли такой, как папа, — не вымысел ли он, которому я служу?» Я плакала у аналоя перед Рождественской всенощной, и встав и пойдя назад, увидала сочувствующие мне глаза незнакомца. Это был Арнольд. С первых же дней я узнала от него, что он ищет в жизни. Чем и кем для него была его мать, — только ее образ ищет он в мире. Дальше — я даже не из слов его узнала, а все его существо выразило, что он гонится за чистотой так же, как и я. Не стану повторяться, — ты знаешь его драму и его отвращение к женщинам (во мне первой он примирился с образом женщины и матери). И не то, чтобы я его пожалела (как ты сказал), а я изумилась сходности наших переживаний. Я нутром угадала, что он не будет докучать мне _т_е_м, что мне претило. Но он не из тех, что по немощности лицемерят. Просто (теперь-то знаю — это благодаря его нервозной болезненности) не занят этим — живет иным. И когда он мне сказал, что «либо Вы, либо никто на всю жизнь» — я совершенно это поняла, т. к. знала, чего он ищет, и что было во мне. Меня как-то сразило это открытие такого в нем, такого сходства исканий. Тогда я не могла всего понять и углубиться, не учла его болезненности так, как надо бы. Знала, что он бы надломился от отказа моего. И опять поняла как Знак Свыше. Веришь? Понимаешь? На мой вопрос: «хотите остаться мне братом?», — с восторгом: «больше, чем кем-либо иным!» Можно назвать меня дурой? Ведь мне было 33 года. И вот только тебе скажу (уничтожь письмо это!) мы оставались братом и сестрой 6 месяцев после свадьбы. И прекратили это братство, исходя из разума… «надо же стать как все». Помню, почитав книжку Freud’a подумали, что это неверно. Особенно, если желать детей. Нельзя так совершенно «отходить» друг от друга.

Я не считала себя морально-правой противиться. Нет, без отвращения, и без страсти… случилось это. И потому что без страсти… не было и мутящей тоски, о которой я писала. Ничего не было. Я бывала нежна, ласкова, но поцелуи никогда не вызывали желаний. Я не могу тебе всего объяснить. Не думай, что я без любви, цинично отдавалась. Совсем нет. Арнольд (надо же быть справедливой) очень чистый и очень объективный человек. Этим он меня привлекал всегда. У него много благородства при всех недостатках. Вообще это верно, что сказал Dr. Klinkenbergh: «К Вашему несчастью он (Арнольд) слишком хороший человек, и потому Вам все еще тяжелей». (Эти слова без единого повода с моей стороны!) У нас было много общего во взглядах. Ты пойми: ни один русский (кроме того сумасшедшего) не подошел ко мне. А все те, кого я встречала — были такая пыль. Моя ошибка была всегда — какая-то готовность закласться в жертву, искание оправдания своего существования и т. п. Тут тоже, я как бы не осмелилась отвратить от себя данное знамение мне, — как я тогда думала. И эта встреча