Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

и я скажу тебе)… но нежность, благодарность, жаленье… и воспоминания розовых дней первой любви во мне не отмирали. И она знала это. И потому — почти зная, _ч_у_в_с_т_в_у_я_ мою неверность, (я не сказал ей, ни-когда!) она все простила. И хотела нравиться, быть всегда _п_р_е_ж_н_е_й… Ах, Оля.

Теперь судьба послала мне тебя, — свет последний, и — скажу — совершенно необычайный в моей жизни…

Не разжигаю я в себе похоть… — ты _т_а_к_ владеешь мною, _з_о_в_я_ меня (так и слышу в себе, в теле, и оно слышит и так отзывается). Смотри… 11-го (и 10-го) VIII — ты томилась, рвалась ко мне, письмо, ты его сожгла… ты, ведь, отдавалась мне, меня _х_о_т_е_л_а, знаю я… Я это чувствовал! Толкнутый твоим письмом (от 3-го?) где ты писала, что можешь быть весталкой, я в думах о тебе (я все _з_в_а_л_ тебя, почему-то, лежа на диване (твоем), стал думать о весталках… об Овидии (его «Метаморфозах») и — прошептал первые строчки: «Вечер марта, в храм весталок…» и т. д. Меня завлекло, я сел к столу (10-го вечером). — и, все _з_о_в_я_ тебя, написал все почти. Нет, начал 8–9.VIII. 10-го все было закончено. И я сел 11-го писать тебе. Я горел, сгорал… я _в_и_д_е_л_ тебя… я _б_р_а_л_ тебя. И всю половину ночи я был с тобой. Тебе это передалось, как мне — твое. Что (!) я написал! Там было так все обнажено, с такими подробностями (до бесстыдства!), я так раздевал тебя, я так ласкал тебя, я так оглаживал и _к_а_с_а_л_с_я, так _п_и_л_ тебя… что весь был в пламени. Я _п_о_ч_т_и_ имел тебя. И был наказан (?!). Ночью — я должно быть _в_и_д_е_л_ тебя во сне, звал, — был с тобой. Я проснулся (было часа 4) в ночь на 11, на воскресенье. Со мной случилось давно не бывшее… — случившееся впервые со мной 14-летним… (это я дал намеком, очень прикровенно) в «Истории любовной» (конец 143 стр., нарочно утром нашел!). Я был весь… плавал… в «любовной» отдаче! Я та-ял, в сладости, изнеможении и горько-горько, и нежно-нежно, с такой любовью и с таким стыдом я повторял — «О-ля… Олюша… Ольгуна… прости меня». Это невольно, во сне, без моей воли (не подумай, что я _с_а_м_ довел себя!) — случилось, эта «непроизвольность». Я написал тебе, утром 11-го все. И как я воображением был с тобой… все ласки… и какая была ты… в чем… я видел твои ноги в черных ажурных чулочках — до живота почти… И как я… всю тебя ворочал и все видел… Прости, но я здесь только схему даю… В письме бы-ло..!.. Я прочел его, и мне так стало стыдно, так страшно… — я изорвал письмо (12 стр.) в клочки, оно — в печурке, под бумажками, зажгу все. Еще не успел. Я не посмел послать такого письма, страшась оскорбить тебя, хотя… ты мне — я сам. Но бывает же и перед собою стыдно. Ну, я не мог послать. Послал лишь «метаморфозу». И то ско-лько смягчил в ней! А первый вариант был почти что непристойный. Не посмел. Я тотчас же воссоздал мою Олю, мою девочку чистую… и… (вот, поверь!!! — а ты мне в последнем дивном письме твоем велела это именно, только вчера узнал! и сделать!) почему-то нашел твое фото (маленькую, «девушку в ветре» (Клянусь нашей любовью!)) и стал целоваться!.. Я и сегодня, перечитав твое письмо (я его тебе верну, но позволь на 2–3 дня задержать, упиться!) опять целовал «девушку в ветре»! Ну, что?.. У нас мысли пронзают нас, летят к нам… взаимно. И вот, сейчас, я снова хочу видеть тебя и пить тебя. Но я буду тихий, нежный, светлый… я совладаю с собой. Но не могу не ждать, не могу не видеть тебя… Я покорюсь… Сейчас написалось, а вчера ночью складывалось… я вскакивал и черкал начерно:

Прости… —?

Прости меня, моя родная, л

Что отемнил твою мечту,

Что в ласке смел коснуться _д_н_а_ я,

А не вознес на высоту.

Зато теперь, прося прощенья,

Бесстрастно сам себя сужу

И, в воздаяние отмщенья,

Себя на казнь я присужу:

Отныне о любви к чудесной

Ни слова не скажу, ни-ни!..

Держи себя в границе тесной,

В любви высокое цени.

Ведь для беспутного земного

Высот затеряны ключи,

И нет ему пути иного:

Таись, томись — и замолчи?..

И я послушно покоряюсь…

Но в памяти томит одно:

Да в чем же пред собой я каюсь?..

Что увидал любви лишь дно?!..

Видала _д_н_о_ и ты, дружочек,

Прознала сердцем тайну ту,

Что небо в звездах и прудочек

Любовь возносят в высоту.

Очами девственно внимала

Что звезды светят и на _д_н_е,

И как же чутко понимала… —

Что не мутнеют там оне!..

(Оле — Ваня 17.VIII.46 Париж)

Скажи — да? не мутнеют? да?!.. Нет, Ольгуна, не мутнеют. Наши звезды и на _д_н_е_ не замутятся: они — любовь, сильная, светлая, высокая, и — пусть и до земли снисходящая — всегда _б_о_л_ь_ш_а_я, ибо опорой ее — наше общее, и наше искусство — от Господа. Все освящает любовь такая.

Я весь с тобой, жив тобой. Ликую тобой, прелестная, высшая моя, чистая всегда, во всем — для меня. Дна нет в нашей любви, не будет и подонков. Для нас, в нас, в нашей земной любви — неба отраженье, Оля. И вот, я как будто нарушаю «суд свой». Нет. «Да в чем же перед собой я каюсь?!..» Увидал любви лишь дно..? Нет, Оля. Ты не вся права: _д_н_о_ я видел, любви-то… но и _т_а_м_ блистали звезды! Да, я в тебе вижу, — пусть как женщину тебя люблю порой — _н_е_б_о. Так свято и смотрю в него, пусть до головокружения! О, как люблю и как возношу тебя! 3 часа. Хочу послать скорей. Сегодня еще опять этот инженер — советский агент?..640 в 5 ч.

Оля, твоя обложка — великолепна! Целую тебя и ее. До чего чутко-глубоко! до чего нежно, чисто! Я пошлю ее через несколько дней, дай любоваться. Целую ручки твои, глаза твои, моя светлая художница! Дивно. Гениально _в_з_я_т_о. Тонко. Свежо, ново… Все гениальное — просто, а никто бы _т_а_к_ не дал! Всю тебя целую. О, как нежно. Светло. Чисто… И знаю, что снова и снова буду гореть… Но я ухожу в работу, закончить надо переписку «Лета Господня». Спешу.

Твой вечный Ваня (только иногда — Тонька). Не оскорбилась