Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

останется — знаю». А плакала уже сегодня. Мечусь. Ну, что я с собой сделаю. Я не могу делать такое обычное для других женщин — без страдания. Знаю, что _с_о_й_д_я_с_ь_ с тобой вплотную, я бы подписала себе смертный приговор. Ну, не бросилась бы м. б. под поезд, не умертвила бы плоть (хоть она-то именно и заслужила бы), а как-то бы себя внутренне уничтожила. Я предельно наслаждалась твоим всем, знаю, что ты и кто ты. И все твое — все по мне. Не стыжусь, хоть и смущаюсь тебе признаться, что и сама отвечала и жила тем же, о чем писал и ты. Вот суди меня. Рвалась к тебе, звало все во мне тебя, просило тебя. И тут же страдала от знания (о проклятое сознание!) «запретного плода». Сейчас, вечером (утром переживала сильнейшую бурю страстной любви безысходной к тебе) уже разбита, несчастна, как будто бы потеряла мой кумир. Я не могу тебе этого объяснить. Ну, представь, если бы Анастасия вдруг «забылась». О, я не она — святая, но поверь мне (именем папы заверяю) я болезненно ищу чистоту.

Когда-то (пошляк) доктор-немец (Димитрий) спросил меня: «Что бы сделала эта глупая русская девочка, если бы Микитка (его так звали все) научил ее настоящей (!) любви?» Я тогда, не задумываясь, из нутра сердца сказала: «Я бы ничего не сказала, я не стала бы жить». Это потрясло и пошляка этого. Рассказываю только потому, чтобы ты поверил в искренность этих слов моих, действовавших на пошляка, о котором и писать противно — здесь. Так же я и теперь к этому отношусь. Ты, Иван (хочу тебя именно таким большим именем) меня взял со всей моей волей, со всем… Я забылась. Я потерялась. Пойми! М. б., м. б. я отдалась бы тебе целиком… не знаю… В таком состоянии как вчера и сегодня утром… О, как я страдала, стараясь найти себя. И знаю, по тому, как я в угаре-то будучи уже страдала, предчуя «расплату»… знаю, как бы я уничтожилась после всего… ты знаешь, после чего. Я не прячусь от тебя. Я вся у тебя в сердце, ты знаешь меня. Я молила в бредовом письме (вот его пепел) наряду с любовным бредом, предельно-откровенным, м. б. по своему и красивым, — наряду с ним молила: «не надо так, Ваня». Писала «Олька— Ваньке». И как мне за это стыдно… Вот сейчас… я чую как в этом «Тонька — Ванька» — утопало мое большое — «чудесный мой, _в_е_ч_н_ы_й_ мой _И_В_А_Н». Скучно, да и не в состоянии я писать о здоровье сейчас, но я и физически больна от этой борьбы. Даешь ты «Марево», именно марево, маня источником, не давая напиться. Ты скажешь: я предлагал тебе и напиться, и как еще… Да, но знай — это моя смертное питье. Знай это. Ничем тебя не упрекаю. Люблю тебя и сама, сама ведь жадно пила хоть слова о любви… Ну, чего же таиться?! Но помоги мне. Я тебе мою святую говорю правду: _н_е_ буду жить, коли перейду… черту. Много уже уступок — отступок — оступок я сделала, но знай, страданием от неполноты я как-то себя очищаю еще перед _с_о_б_о_й. О, не думай; что я сознаю себя виновной перед кем-то. Нет, это оставим. Все передо мной слишком серьезно. Я, главное, — перед собой как-то не могу существовать. М. б. ты поймешь. Я не могу объяснить, что это такое. Скажу и еще: я очень, почти непереносимо хочу тебя видеть, как друга, душевную часть свою… Очень это необходимо. Но это должно состояться только в том случае, если каждый из нас будет за себя уверен, что не сорвется. Ты скажешь: очисти все, приходи совсем. Вот это то и есть, что я перед собой этого не могу решить. Пойми, что тут не «положение» и не «расчеты». Не оскорбляй этими мыслями ни себя, ни меня. В любви, в отношениях я исхожу только из внутреннего. Читала акафист преп. Сергию. И… не могу. М. б. нужна какая-то зрелость, которой у меня еще нет. Я почти больна от этих вопросов. О, к чему это сверхчувствительное чувство долга. Не перед кем-то, а абстрактно. Последние 5–6 дней плохо себя чувствую… сердце. Голова кружится. М. б. потому так все тяжело. И еще: мне нутром чудится, что мы с тобой не должны, — будь я даже свободна. — сходиться. Почему? Не могу точно ответить. Какой-то этикой чувствуется это. Не в годах дело (ты можешь так подумать), — я с тобой вся открыта… Мне эта разница не мешала бы, — ты такой, узнавший жизнь и все в ней, мне (м. б. кто-нибудь назовет патологично) есть еще желанней, еще сладостней… не в этом дело — но зная себя, зная мою реакцию на эту… близость… уверена, что развенчалось бы многое. Не уверяй меня в обратном. Я себя знаю. Я помню, как после первого поцелуя (мне было 20 лет!) мне все, все стало горько. А я того-то любила, или так казалось. Созрев, я м. б. несколько приблизилась к женской норме, но верь мне, что всякий раз, я после моего тебе: «как умеешь», мне было невыносимо тяжело. Непонятно, неуяснимо, будто чего-то жаль. Никогда не было ничего подобного, как после первого поцелуя в 20 л. — (конечно, не противно), но всегда — жаль. Какого-то моего потерянного рая жаль. Я не говорила тебе об этом никогда. Это слишком мне знакомое чувство. Так бывает всегда и после праздников, после бала… не знаю, что это. «Зачем это было?» — встает в душе. Ты поймешь м. б. меня. Поймешь, что не из-за недостатка любви это. Я предельно в тебя влюблена, опьянена. Сожженное письмо сказало все так, как никто бы не сказал… но если бы я его послала… Боже, как бы я страдала. Нет, ведь у Надсона631 (пусть он из маленьких) есть тоже — «поцелуй — первый шаг к охлажденью»632. Я поправлю: не к охлажденью, нет, м. б. и к еще большему горенью, к сгоранью… Я люблю тебя и потому только слова твои даже меня уводят, берут… (иначе они были бы неприятны) заставляют забывать себя. И чтобы ты не думал о недостатке любви — сквозь стыд открываю тебе… как я на эти твои ласки в письме тянулась. Ну, сознаюсь. Что же мне делать. Знай все! Очень тебя понимала, принимала, неотрывно читала, даже не ревновала к твоим желаньям в прошлом