Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

ещё не приходилось делать. И я должна это сделать. Это очень, очень важное дело... Такое дело выпадает раз в жизни.

Ниэльм поднял лицо и посмотрел ей в глаза.

— А если оно тебе удастся, тебе дадут награду? — спросил он.

— Как-то не задумывалась об этом, — усмехнулась Эллейв. — Не знаю, милый. Может, и дадут. Но сначала, конечно, надо сделать само дело. И чую я, что будет оно ох каким непростым...

— Тебе дадут бриллиантовую звезду, как господину Арнугу, госпоже Одгунд и Трирунд, — уверенно кивнул мальчик. — Вот увидишь.

Знал ли Ниэльм, что бриллианты этого ордена обходились в очень высокую цену? Вряд ли он представлял себе. Да, это был знак высшей доблести, но вот какой болью эта доблесть давалась — этого он не знал и знать пока не мог.

Это знала рано поседевшая матушка, которая тоже носила этот высший орден. Он был прицеплен к её выходному чёрному кафтану-фраку из плотной шерстяной ткани — не траурному, хотя и простого, строгого покроя, без особенных украшений и вычурной отделки. Обычно матушка носила его с серыми бриджами, белыми чулками и туфлями с серебристыми пряжками, а также белым шейным платком. Смотрелся такой наряд довольно торжественно. Дома родительница предпочитала тонкие и лёгкие кафтанчики светлых, жизнерадостных оттенков: голубые, бежевые, серебристо-серые, приглушённо-лиловые. В храм она надевала лёгкий тёмно-серый плащ с белой подкладкой. Такая расцветка символизировала простоту будничной жизни, которая озарена внутренним торжественным светом Источника. Серая лицевая сторона была скромной и матовой, а подкладка шелковисто лоснилась.

Первая седая прядка появилась у матушки после написания той поэмы, а полностью её волосы подёрнулись горьковато-морозным серебром после гибели Дамрад. Когда-то они были золотыми, как у Онирис, но такими их Эллейв не застала. Свою голову она беспощадно и без сожалений брила, а вот чудесные, ласковые и прекрасные волосы матушки очень любила. В детстве она играла этими прядками, наматывая их на пальцы.

Она любила и волосы Онирис, струящиеся и золотые, как мёд. Эти живые, дышащие прядки щекотали и ласкали её, когда они с женой переплетались в любовном слиянии.

А их обладательница тем временем уже искала Эллейв, бегая по дорожкам сада. Увидев супругу с Ниэльмом и матушкой, она застыла на миг, а потом бросилась к ним, уткнулась в плечо Эллейв, но не заплакала. Одной рукой прижимая к себе мальчика, второй Эллейв бережно и нежно притянула её к себе поближе. Самые ласковые на свете ладошки легли мягко, до сладкой сердечной боли — одна на щёку, вторая на голову.

— Ты останешься на завтрак? — повторила Онирис матушкин вопрос.

— Боюсь, что мне пора, милая, — вынуждена была снова отказаться Эллейв.

Чтобы не затягивать прощание, она расцеловала всех троих и обнялась с подошедшим к ним батюшкой Арнугом, который вышел с малышами на утреннюю прогулку. Нежно чмокнув и маленьких братцев, Эллейв покрыла голову шляпой и стремительно зашагала по дорожке прочь от дома.

На корабле всё было благополучно — настолько, насколько это представлялось возможным в данных чрезвычайных обстоятельствах. Выслушав доклад помощника, который был очень толковым малым и вполне мог исполнять обязанности капитана, она похвалила его за добросовестность и усердие. До отплытия оставалось несколько часов, и Эллейв, убедившись, что подготовка идёт как надо, повиновалась порыву сердца и отправилась в храм.

Там шла утренняя служба. Отстояв её, Эллейв приблизилась к огромному изваянию и заглянула в пустые глазницы. В груди что-то гулко и жутковато бухнуло, и на миг ей почудилось, будто брови Волчицы шевельнулись, а морда приподнялась. Это сопровождалось звенящим нереальным ощущением, Эллейв словно перескочила в какой-то иной пласт действительности, где и время, и пространство были иными — колдовскими, медлительными, наполненными чьим-то разумным присутствием. Этот разум дышал ей в лицо, оценивал её душу — выстоит ли, сможет ли? Не тонка ли кишка? Он словно испытывал её, бросая в головокружительную качку пола под ногами.

Эллейв удержалась прямо. На самом деле она и на волосок не сдвинулась, прочно упираясь в пол расставленными ногами, а всё это звенящее кружение, весь этот шепчущий и пульсирующий морок почудился ей.

— Да пребудет с тобой свет Источника, дитя моё, — раздался звучный и мелодичный голос.

За плечом у Эллейв стояла главная жрица храма — на вид немногим старше её самой, но с тысячелетней мудростью в глубоких мерцающих глазах. Какая-то властная, но благодатная сила легла на плечи Эллейв и заставила преклонить колено, одновременно снимая шляпу. С благоговейным трепетом она взяла узкую изящную кисть служительницы и почтительно коснулась её губами. Из ладони в макушку Эллейв хлынул могучий поток светлой энергии, от которого её даже качнуло, а за спиной точно незримые крылья распахнулись.

— Лети на крыльях парусов, дитя. Смело иди к цели. Благословение богини нашей с тобой. Свет Источника с тобой. Неси это благословение своим товарищам, рассыпь по щепотке на каждом корабле, но не на нынешних, а на тех, которые ожидают вас.

С этими словами жрица насыпала в горсть Эллейв немного храмовых благовоний. Та в порыве благоговения снова поцеловала ей руку и, отпущенная жестом служительницы, поднялась на ноги. Она не по земной тверди ступала, а будто по воздуху неслась, возвращаясь на корабль. Благовония она завязала в носовой платок и спрятала во внутренний карман форменного кафтана — рядом с портретом любимой Онирис.

Подготовка к отплытию завершалась. Эллейв стояла на шканцах, вглядываясь в пристань. Её губы остались сжатыми, но сердце дрогнуло, когда она увидела бегущего к кораблю Ниэльма. Онирис еле поспевала за ним.

— Матушка! Матушка Эллейв! — кричал мальчик.

Эллейв соскочила к нему по мостику из хмари, и тот влетел в её объятия. Целуя его, она прошептала:

— Отставить сопли. Всё будет хорошо.

Жену она поцеловала в губы, утонув в нежности её самых ласковых на свете глаз. Пришла проводить её и матушка Игтрауд, и Эллейв склонилась над её рукой в поцелуе. Размокший от слёз дядюшка Роогдрейм то и дело трубил в свой носовой платок, и не обнять его было просто невозможно.

Ниэльм прилип так, что оторвать его оказалось очень трудно. Эллейв бережно разнимала эти цепкие ручонки, несколько раз чмокнула маленькие детские пальцы, поцеловала и протянувшийся к ней бутончик губ.

— Всё будет хорошо, мой родной. Будь сестрёнке опорой, поддерживай её, не раскисай, — сказала она на прощание.

Ниэльм, смахнув слёзы, пообещал.

Наконец команда «отдать швартовы!» прозвучала, властная и неумолимая, как шквал. «Быстрокрылый» начал отходить от причала, а следом за