Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Онирис выгнулась, по её телу пробежала судорога наслаждения: Эллейв удалось одним лишь языком довести её до пика. Но это был далеко не конец истории, а только первая, вступительная её глава, преддверие настоящего блаженства. Сияющему древу любви требовалась хорошо увлажнённая почва для прорастания в обе стороны. Корнями оно уходило в Эллейв, а кроной устремлялось в Онирис.
Ни одного слова не прозвучало: они разговаривали друг с другом на обжигающем, но самом выразительном на свете языке слияния. Ресницы Онирис трепетали, а между ними теплился и мерцал туманно-нежный, влекущий и дурманящий взгляд, в который Эллейв ныряла душой и сердцем — без остатка.
«Моя девочка с самыми ласковыми на свете глазами», — краешком мысли, шёпотом звёзд своей внутренней бездны нежно касалась она сознания Онирис.
И Онирис слышала, чувствовала, и её отклик был пьяняще-исступлённым, она вьюнком оплетала Эллейв, вливая в неё жаркие, живительные потоки светлой энергии. Она была чудесным источником, прикосновение к которому наполняло Эллейв силами и счастьем, поило её восторгом и влюбляло ещё больше, хотя любить глубже и сильнее казалось уже невозможным.
Отрываться друг от друга не хотелось до мучительной тоски, до боли, и за первым слиянием после небольшого отдыха последовало второе. Эллейв погружалась в наслаждение жадно, будто бы желая насытиться им про запас перед разлукой, продолжительность которой им была неизвестна. Эллейв предстоял отнюдь не обычный рейс, а чрезвычайное, непредсказуемое и даже, возможно, опасное предприятие.
Она измучила, истерзала жену своей неугомонной страстью, но Онирис всё ей позволила, всё выдержала, потому что и сама страдала при мысли о будущем: когда она снова очутится в объятиях супруги? Неизвестно.
— Сладкая моя, любимая моя, — обдавала Эллейв её приоткрытые губы горячим шёпотом. — Счастье моё родное, сокровище моё бесценное...
Онирис с блестящими на ресницах слезинками обвила руками её шею и всхлипнула.
— Ну-ну, радость моя... — Эллейв устроила её в своих объятиях надёжно и уютно, покрыла всё её лицо быстрыми, трепещущими поцелуями-бабочками. — Не плачь, милая. Лучше подари мне свою чудесную улыбку. Твоя улыбка — самое вдохновляющее на свете чудо! С ней я готова горы свернуть!
Подрагивая влажными ресницами, Онирис заскользила ладонью по щеке Эллейв, а её губы приоткрылись — трепетное чудо улыбки свершилось. Эллейв с урчанием впилась в её рот поцелуем.
Ночь они провели почти без сна, то и дело предаваясь ласкам и не размыкая объятий. В череде бессчётных поцелуев время то тянулось, то летело с безумной холодящей скоростью, а с губ срывались нежные слова — крылато-трепетные, обнимающие сердце, падающие в грудь горячими каплями. Наконец под утро обе забылись дрёмой; Эллейв, наслаждаясь тяжестью головки любимой женщины у себя на плече, сладостно сомкнула веки.
Проснулась она, точно от тревожного зова, растворённого в светлеющем небе. Занимался рассвет, в саду слышались первые птичьи голоса, а матушка Игтрауд шла в садовую молельню, дабы вознести к Деве-Волчице молитвенные слова. Родительница поднималась в доме раньше всех.
Онирис Эллейв будить не стала — наскоро ополоснулась в купальной комнате, гладко выбрила щёки и голову. Ей как раз хватило времени, пока матушка произносила молитвы. Выйдя в сад, она остановилась за кустами, окружавшими молельню, дабы не мешать родительнице, а когда та поднялась с колен, Эллейв ступила из-за кустов на лужайку. Прекрасное лицо матушки озарилось ласковой улыбкой.
— Эллейв, родная моя... Ты уже покидаешь нас?
Та остановилась перед родительницей и опустилась на колени, покрыла пахнущие храмовыми благовониями руки поцелуями. Когда никто не видел, Эллейв выражала свою любовь и преклонение вот так. Тёплая и мягкая матушкина ладонь легла ей на череп, погладила, и глаза Эллейв блаженно прикрылись: из этой прекрасной руки струился умиротворяющий удивительный свет, который наполнял её крылатой силой, уверенностью и летящей энергией. Свет Онирис был очень похож на него, только у матушки он казался более мудрым и чуть грустным. Откуда бралась эта светлая печаль, из каких чертогов приплывала? Ответить, пожалуй, могла только Дева-Волчица, но она хранила молчание. Да ещё, наверно, качающие головками белые цветы на оформленном в виде холмика цветнике, которого раньше не было. Что-то до шепчущей жути знакомое было в их тонкой и светлой нежности, но Эллейв не могла понять, что именно.
— Батюшка Гвентольф сделал новую клумбу? — хмурясь, спросила она.
Глаза матушки наполнились этим хрустальным и печально-мудрым светом.
— Нет, это очень старые цветы. Такие старые, что ты и не помнишь.
Стоя над этим холмиком, Эллейв сгребла матушку в объятия, а потом подхватила на руки и медленно понесла по садовым дорожкам. Серебристый смешок родительницы рассыпался искорками ласковой утренней зари по листьям и лепесткам, а её рука поглаживала голову Эллейв. Когда-то дочь была такой крошкой, что помещалась в материнском чреве, а теперь стала большой и сильной — сама несла матушку в объятиях.
— Ты останешься с нами на завтрак? — спросила родительница.
— Боюсь, что мне пора возвращаться на корабль, — вздохнула Эллейв.
Вдруг раздался детский голосишко:
— Матушка! Матушка Эллейв!
Это Ниэльм проснулся, через открытое окно услышал голоса в саду и выбежал на поиски. Выпустив родительницу из объятий, Эллейв устремилась к нему и подхватила, а тот, обнимая её за шею, покрыл поцелуями всё её лицо.
— Матушка...
— Родной ты мой, дружище ты мой, — шептала она, целуя в ответ и крепко, нежно прижимая его к себе, тёплого со сна и чуть подрагивающего от рассветной зябкости.
Эллейв медленно несла его по дорожке, а он положил голову ей на плечо, прильнув всем телом. Матушка шла рядом, глядя на них с улыбкой.
— Когда ты вернёшься? — спросил мальчик.
— Сама хотела бы знать, родной, — вздохнула Эллейв. — Это не обычный рейс, в котором всё предсказуемо и просто... Это — нечто новое, такого мне
