Галерея женщин - Теодор Драйзер

По моим наблюдениям, в одежде ей нравились яркие цветовые акценты: допустим, зеленая, красная или желтая блузка в сочетании с коричневой или темно-зеленой юбкой. Вид у нее всегда, и в тот день тоже, был весьма экстравагантный, да и в ее манере держаться я давно отмечал некоторое сумасбродство. Она производила впечатление девицы, которая мучительно хочет нравиться мужчинам, но не знает, чем их завлечь, – пусть не всех, хотя бы кого-нибудь! – и раз за разом терпит фиаско, постепенно впадая в уныние. В тот день за спиной у нее маячила мать, бледная и растерянная, сама на себя не похожая (вероятно, респектабельное окружение сильно давило на миссис Малланфи). Семеня вслед за дочерью, она непрерывно повторяла:

– Не говори с ней, я сказала! Не говори ничего, бога ради! Не вздумай говорить с ней, я сказала!

Но Корнелия, закусив удила, рвалась в бой; лицо ее побелело, глаза сузились. С несвойственным ей в обычное время бесстрашием она громко крикнула:

– Ты кого это тут поносишь, а? Отвечай! – И в упор уставилась на соперницу, словно рассчитывала испепелить ее взглядом.

Никогда еще в фигуре Корнелии не было столько драматической выразительности, столько страсти и огня.

– Сама знаешь кого, гадина, – тебя! – парировала пигалица с возвышения, на которое отступила, как только лязгнул замок на двери в дворницкую. – Тебя, змея подколодная! Чего ты вяжешься к моему мужу, проходу ему не даешь, а? У него своя семья, двое детей! Куда ты лезешь? Не можешь найти себе мужа, так на чужого заришься? Знаю я тебя, вся Барри-стрит тебя знает! Все знают, что ты родила невесть от кого! И что мать твоя выдает твою дочку за свою!

– А ну повтори! Сейчас ты у меня схлопочешь! – взбеленилась Корнелия, устремляясь вперед.

– И повторю! Потому как это чистая правда, шила в мешке не утаишь! Ты никакая не Малланфи, а Корнелия Демпси с Барри-стрит! Своего мужа нет, так тебе моего подавай, ах ты!..

Ее тираду оборвал звонкий шлепок. Белая как мел, трясущаяся от злобы Корнелия влепила увесистую пощечину маленькой ирландке, которая была явно слабее ее и старше по возрасту. За первым шлепком немедленно последовал второй – по другой щеке.

– Я тебе покажу, как колотить мне в окна и наговаривать на меня!

В первый момент непрошеная гостья буквально онемела. Яростная атака Корнелии опрокинула ее навзничь, и она не сразу сумела подняться. Зрители, к которым, как вы понимаете, я тоже присоединился, в изумлении смотрели на бледную, беспомощную жертву. Понемногу она опомнилась и, подняв худую, прозрачную руку к горящей щеке и распухшим губам, прошипела:

– Ах, так?.. Ах, так?.. Ну погоди! Ты еще смеешь руку на меня поднимать? Хочешь увести у меня мужа и меня же!.. Ну погоди! Посмотрим, за кем будет последнее слово. Я скоро вернусь!

И она пошла прочь по знойной, залитой солнцем улице – сперва быстрым шагом, а после, заходясь от стыда и злости, почти вприскочку, чтобы поскорее скрыться за углом. Исчезла она ненадолго, как и обещала, но к моменту ее возвращения Бриджет обхватила свою рассвирепевшую дочь за плечи, увлекла ее вниз, в дворницкую, и заперла дверь на замок.

Через несколько минут, когда в наглухо закрытом жилище под лестницей вновь воцарилась мертвая тишина, пигалица-ирландка вернулась. На сей раз с топором – настоящим, большим, сверкающим на солнце топором! Позади нее на некотором расстоянии я увидел двоих детей – очевидно, ее собственных. Судя по всему, они увязались за ней без спросу. Я представил, как она забегает в дом и тут же выскакивает обратно; как, увидав, что мать схватила топор, перепуганные дети бегут следом. Весь ее вид говорил о том, что топор ей нужен не для острастки, а чтобы прикончить обидчицу: в глазах ни страха, ни сомнений. Мстительница с ходу завела свою старую песню, только намного громче и под аккомпанемент ударов топора по ставням:

– А ну, выходи, такая-разэдакая!.. – И так далее.

Ошарашенный ее смертельной бледностью и хриплым дыханием, я не стал больше ждать и кинулся звонить в полицию. Когда меня соединили с районным участком, я назвал адрес и сказал, что положение отчаянное, причем все разворачивается на глазах у толпы зрителей. Мне пообещали немедленно прислать полицейского. Я вернулся к окну и услышал такой поток брани, какого, пожалуй, никогда раньше не слышал – уж точно не в этом квартале! Оскорбленная мать ирландского семейства надсадно выкрикивала свои обиды и в исступлении била по ставням, так что одна в конце концов раскололась. Скандал, позор, подумал я. Не ровен час – убийство… А ведь это я притащил их сюда. О боже! Эдак меня самого погонят из квартиры!.. Скажу вам честно: внутри у меня все оборвалось.

К тому времени как прибыл обещанный полицейский, к месту происшествия сбежались извозчики с конного двора через дорогу, лавочники, трактирщики и прочая разношерстная публика, разбавленная хорошо одетыми прохожими и детворой из соседних домов, – иными словами, собралась огромная толпа, перегородившая уличное движение, и все таращились на тщедушную мать с топором и двоих ее перепуганных отпрысков. Из жилища под лестницей по-прежнему не доносилось ни звука, ни шороха. Протиснувшись вперед, страж закона зычным командным голосом гаркнул:

– Так, что тут за шум? Кто это вздумал средь бела дня портить чужое имущество? Дайте сюда топор, живо!

Не дожидаясь ответа, полицейский, к моему большому облегчению, решительно завладел топором.

Однако пигалица-ирландка не унималась и продолжала орать, а ее дети – выть и размазывать по лицу слезы. Толпа оживилась, загудела – каждому нашлось что сказать; кто-то даже смеялся, присвистывал и улюлюкал, находя всю эту сцену, и особенно развязку, чрезвычайно забавной. Но мне было не до смеха. Я чувствовал себя виноватым, поскольку своей рекомендацией оказал домовладельцу медвежью услугу. Что он подумает, когда до него дойдет слух о скандальном происшествии? Как мне оправдаться? По своим взглядам наш хозяин далеко не либерал, скорее убежденный консерватор, приверженец