Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша Яковлев помог мне установить приемник «Урал».
19 Октября. Москва – Дунино. В предрассветный час тепло (очень!) и моросит дождик. Собираемся сегодня ехать в Дунино сажать сирень. «Мою страну» закончил, осталось пронумеровать и прочитать.
20 Октября. Дунино. К вечеру холоднело над рекой и постепенно исчезало во тьме. Осталась только холодная река и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях. Мороз на рассвете не побоялся теплого неба, плотно закрытого облаками, и держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда, с вмерзшими в него дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и дождался мороз, пока не одолело солнце, тут он получил поддержку, окреп, и все стало на земле голубым, как на небе, и в природе было, как в словах молитвы человека: «Да будет воля твоя на земле, как на небе».
Как быстро мчится мое время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки паутиной во много рядов, и мороз паутинное сито переделал
689
в белое кружево. Везде в лесу эта новость: каждая сетка паутины стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз и его засыпало желтыми листьями. Последние листья на березах почему-то собираются к макушке, как у лысого человека иногда последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали и снова воскреснут новой весной.
Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе: грибов уже нет и муравейник уснул.
Дума моя была теперь...
Мы-то с вами только думаем так, а народ потом этим жить будет: вставать, трудиться, отдыхать, родить, далеко уходить из дому, возвращаться. И так от человека к человеку, из поколения в поколение, пока, наконец, не изживет народ это самое, о чем мы говорили, и не станет говорить: в таком-то веке этим люди великие жили.
Или наоборот – мы с вами о чем сейчас говорим, этим уже люди живут, и в словах мы закрепляем пережитое. (Писал, думая о Ницше и германском народе: кто был впереди, философ или народ?)
Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками.
Вечером сегодня я стоял над холодной рекой и понимал сердцем, что все в природе кончилось, что, может быть, в согласии с морозом на землю с неба полетит снег. Казалось, последнее дыхание исходило от земли. Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими и вот нет! Пусть тут – последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся, рожь сей!
21 Октября. Царственный восход при морозе. Собираемся в Москву с некоторым упреком совести за то, что обходим Москвою неизбежные трудности жизни в природе.
690
22 Октября. И в Москве, как вчера в Дунине, такое же утро, золото в белом.
Ясно мне теперь, что успех общественной карьеры содержится в замысле борца: нужно все обдумать вперед, надо знать предмет и тогда будешь бороться свободно. Вот почему я и теряюсь в собраниях, что по натуре я вождь, а попадаю в положение пасомой овцы, потому что прихожу без знания предмета. Впрочем, требуется не собственно знать, а сделать волевой охват предмета, как я это делаю, когда бросаю курить, что-то вроде обдуманного усилия, того, что было в Ленине.
Милостивый государь и товарищ начальник – вот два полюса огромного отрезка истории.
Всякий истинный вождь является непременно и товарищем ведомого: Суворов, Петр Первый, вероятно, и Цезарь, и Александр Македонский. Но это в существе дела, в процессе борьбы. А в мирное время начальник исключает товарища.
В социализме нашем и есть главная тема для нас – это раскрыть... весь социализм наш есть усилие [сделать] начальника товарищем – это революция, а контрреволюция – начальнику укрыться от ока товарищей.
Мысль началась с упрека Умнова мне в том, что я распустил Ваню, т. е. держался с ним как товарищ, забывая себя как его начальника. После того я вспомнил, что и семью свою распустил, и свои попытки в общественной деятельности, и многое, многое. И в то же время в своей специальной области я поступил правильно. Эта специальная область определяется не государями, не начальниками и товарищами, а друзьями, где каждый является вождем себя самого и тем самым товарищем другого. Есть вот какая-то такая страна, откуда нисходит к людям искусство.
23 Октября. После рассвета, очень тяжелого и долгого, повалил снег и падал густо часа два, как дождь: стало
691
белеть, таяли снежинки, касаясь земли. К обеду снег пересилил, крыши стали белеть, в скверах легла пороша. И так снег валил весь день и на ночь остались крыши белыми и углы на улицах, и посередине неслись черные потоки.
В «Лит. Газете» напечатали «Золотой портсигар». Чувствую по воздуху, что этот пустячок имел успех и должен иметь, потому что и заострен политически верно, как стрела, и совершенно лишен той наигранной злобы, которая считается в нашей практике непременно условием политической статьи.
Приглашают в Белоруссию на 30 выступлений по 1000 р. за раз (11/2 часа). Если после проверки окажется, что не обманывают, то поеду, может быть, и, кроме заработка, книжку устрою.
Слышал по радио из Лондона, что англичане придают значение нашим соблазнам: что будто бы Восточная Европа может взять на свое попечение Западную – в отношении питания. Вот это я понимаю, это политика! Так оно и будет...
Все больше и больше укрепляюсь в мысли о том, что любить врага – это значит бороться с его злой одержимостью, бороться за плененного злом человека. И вообще любить – это значит бороться за любимого человека.
Вот бы взять эту мысль куда-нибудь в «Канал» или разбросать в мелких вещах вроде «Золотого портсигара». (В деревне у нас росли
