Темный ангел - Салли Боумен

– Чем может быть, Френк?

– Ошибкой.

– Ошибкой?

– Обманом. И бесчестным.

Наступило молчание.

– Френк, какой ныне год?

– 1958-й.

– И в какой мы стране?

– Мы в Америке. Вне всяких сомнений.

– В таком случае не кажется ли тебе, что, поскольку мы не в Англии или Германии и сейчас не… я не уверена, то ли 1930-й, то ли 1830-й год, тебе не стоит так волноваться? Ты, случайно, не выпал из времени?

– Я знаю, что несовременен, но мне так хочется. Потому что я уважаю тебя. Кроме того… – Он замялся. – Сегодня я увидел, какой образ жизни ты ведешь, к какому привыкла. Огромная квартира. Слуги. Икра на ленч…

– Френк, не могу ли я жить с тобой здесь, в этой квартире? Ты знаешь, что мне тут будет хорошо. И мне этого страшно хочется.

– Хочется? – Это, похоже, изумило его. Лицо его просветлело.

– Да. Хочется. Пусть тебя это и удивляет, но думаю, что могу быть счастлива и без анфилады комнат, и без прислуги. И уж конечно, проживу и без икры. Френк, подумай. – Я приблизилась к нему. – Ты же помнишь Винтеркомб, какой он был запущенный. Не хватало денег. Ковры были в сплошных дырах.

– Зато был дворецкий, – с укоризной сказал он.

– Вильям, который был очень стар. Повар, который собирался уходить каждую неделю. И Дженна. В 1938 году в этом не было ничего особенного.

– Это был большой дом.

– Френк, можешь ли ты прекратить? Ты самый упрямый, тупой и негибкий человек, которого я когда-либо встречала. Почему мне не быть здесь, если я люблю тебя и хочу тут быть? Или ты сам не хочешь видеть меня рядом? Так?

– Ты же знаешь, что это неправда! – взорвался он. – Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Я хочу жить с тобой, думать с тобой, говорить с тобой, спать и просыпаться с тобой. Когда тебя нет рядом, все, как в песне, я медленно умираю. И все же… – Он резко замолчал. – Ты не можешь жить здесь. Это будет неправильно. Когда я смогу обеспечивать тебя, когда я получу такую возможность, я…

– Френк. Я работаю. Я сама могу содержать себя.

– Пусть даже так, – упрямо сказал он. – Я должен обрести такое положение, чтобы дать тебе возможность не работать. Я не так уж старомоден, как ты думаешь. Но… – Он замялся. – Порой женщина не должна все время работать. Если у нее ребенок. Если она хочет ребенка… – Он снова запнулся и обнял меня. – Я совершенно запутался, – просто сказал он. – Боюсь, что так. Но, понимаешь, это продлится недолго, и я очень люблю тебя. Когда я говорю эти слова, то хочу, чтобы они шли от чистого сердца и в ясном понимании – я хотел, чтобы в первый раз они были сказаны именно так. Это очень важно. Я хочу, чтобы они были такими… Чтобы мы всегда помнили их и… – Он помолчал. – И тогда я скажу то, что надо. И так, как надо. По-английски. Я произнесу перед тобой речь, которую ты заслуживаешь. Я учу ее – по ночам.

– Ты учишь ее? Ох, Френк…

– У меня уже есть третий вариант. – Искорка юмора опять появилась в его глазах.

– Третий.

– Natürlich. Я предполагаю, что будет пять или шесть вариантов. Тогда я отшлифую лучший.

– Ты успеешь все забыть.

– Кое-что – да, но не все.

– Ты меня дразнишь…

– Почему бы и нет? Ты тоже меня поддразниваешь.

– Ты очень странная личность, и я очень люблю тебя. Хотя есть кое-что…

– Да?

– Позволяют ли твои столь странные и неуклонные правила мне посещать тебя здесь? Сможешь ли ты поберечь мою репутацию, если мы будем вести себя очень скрытно? Как ты думаешь, удастся ли мне тайно проскальзывать к тебе и выбираться обратно?

– Я бы умер, если бы ты не смогла, – сказал Френк.

2

– За 1959-й! За очень особый год! – сказала Роза и, храня верность себе, кинулась целовать всех членов своей семьи: Френка, меня, беспрерывно продолжая разговаривать, после чего, остановившись, расплакалась.

Говоря об особом годе, она смотрела на Френка и на меня, а затем – поскольку Роза не умела намекать легко и изящно, а предпочитала увесистые намеки, – она увлекла меня в сторону и сказала:

– Посмотри на Френка.

В эту минуту Френк был занят своими племянниками и племянницами, поскольку Роза уже успела к тому времени несколько раз стать бабушкой, и новому поколению Джерардов было позволено остаться у бабушки и вместе встречать Новый год. В центре заставленной вещами комнаты Розы они были заняты возведением башни из кубиков – нет, не просто башни, а Тадж-Махала. Френк, помогая строительству, стоял на коленях, демонстрируя знание законов физики, поскольку возводил мостик. Он вел себя с тактом и пониманием по отношению к малышам, поскольку клал кубики не сам, а позволял хвататься за них маленьким ручонкам. Время от времени он делал тактичные, но толковые указания, как положить очередной кубик, чтобы не свалить всю конструкцию; случалось, он ошибался и покорно принимал всеобщее осуждение. Четырехлетки и пятилетки терпеливо объясняли ему, почему сюда нельзя класть очередной кубик: Френк покорно принимал их указания.

Роза сказала:

– Ты видишь, как он хорошо играет с ними! – На этом Роза, конечно, не остановилась. Она поведала мне во всех подробностях, каким хорошим отцом должен стать Френк.

Я понимала, что она права. Я тоже так считала, хотя Роза до конца так и не понимала своего приемного сына. Роза, пусть даже и овдовев, старалась не сталкиваться с темными сторонами бытия. Она в самом деле не видела всех сторон личности Френка. Он много страдал и многое потерял. Эти потери, его личные призраки, присутствовали при нем, даже когда он был счастлив. Они определяли его моральный кодекс, его воля всегда была на пределе напряжения. Изменения в общественных обычаях и привычках были несущественны для Френка; моральные обязательства, вытекающие из его собственных установок, и приверженность им – вот что оставалось главным и неизменным.

Понятно, что Констанца была вылеплена из другого теста.

У Френка Джерарда были простые и ясные убеждения, в которые он страстно верил. Он верил в искренность, в напряженный труд, брак, верность, в детей и важность семейной жизни. Констанца же олицетворяла все, что было противоположно его убеждениям, хотя он никогда этого не говорил. К тому времени, когда мы оказались на Новый год у Розы, он провел все лето в своей маленькой милой квартирке в Нью-Йорке. Я приходила к нему туда – и порой, несмотря на его старомодные взгляды, эти визиты затягивались. Так длилось без малого полгода. Все это время – это важно ввиду того, что случилось потом, – он ни разу не критиковал мою крестную мать. Правда, он никогда не восхвалял ее, поскольку ему было невыносимо врать, но никогда не сказал и слова против нее. Констанца порой намекала мне, как он должен, по ее мнению, относиться к ней. «О, он меня не любит», – могла стонать она, или: «Он осуждает меня, этот твой парень. Я-то знаю! Так и есть!» Но что бы она ни говорила или ни делала, я разуверяла ее, но все чаще, по мере того как шло время, меня охватывало чувство неловкости.