Темный ангел - Салли Боумен

– Милая, – сказала она, целуя меня, – это наше. Мы его получили. Точнее, заказ твой. И я хочу, чтобы ты его выполнила, Виктория, ты это заслужила. Сделай его и можешь считать, что ты состоялась. О, я так рада, дорогая.

Я же не испытывала радости. Заказ был в самом деле соблазнителен, но он также требовал трех месяцев пребывания во Франции.

– Френк, – начала я, когда мы вышли из машины, – ты не будешь против, если я попрошу тебя кое о чем? Это касается моей работы.

– Спрашивай, дорогая, но поторопимся. Черт бы побрал эти такси – мы опаздываем.

– Тебе моя работа кажется очень глупой? Порой мне думается, что так и должно быть. Ведь ты изучаешь болезни, пытаешься найти лекарства от них, а что я делаю? Смешиваю оттенки красок. Выбираю ткани. Вожусь с раскраской.

– Возишься? – Он нахмурился. – Вовсе ты не возишься. Это очень интересно, то, чем ты занимаешься. Может, я не так уж и хорошо разбираюсь, но пытаюсь понять. Ты помнишь, как мы сидели в мастерской, а ты смешивала глазурь, занималась лессировкой, экспериментируя с цветами? Это было очень занятно.

Я вспомнила тот случай: передо мной стояла задача сделать для клиента комнату в красной гамме – не того цвета, который Констанца часто пускала в ход, называя этрусским, а другого. Этого можно было добиться путем подбора правильной основы, которую придется покрыть несколькими прозрачными слоями лака. Каждый слой глазури, прозрачный и выразительный, менял цвет подложки: от киновари к кармину, розовый – на фуксин; пошел венецианский красный; затем последний мазок грубой умброй, чтобы подчеркнуть основной цвет и придать ему оттенок старины. Работа шла медленно, но восхищала меня, когда я экспериментировала с глазурью: способность цветов преображаться казалась мне колдовством.

– Как правда, понимаешь? – сказала я, поднимая глаза на Френка, когда положила последний мазок. – Так говорит Констанца. Всегда можно положить еще один слой. Каждый раз, когда ты добавляешь его, меняется окраска и восприятие слоя внизу.

– Как правда? – нахмурился Френк. – Я не согласен. Правда не может меняться. Она одна и неделима, разве не так? Я всегда считал, что правда очень проста. – Он сказал это с явным нетерпением, и на лицо его легло выражение замкнутости. Поняв, что снова цитировать Констанцу было ошибкой, я замолчала: мне хотелось бы считать, что он прав, но я не могла согласиться с ним.

И теперь, двигаясь в южную сторону и по-прежнему не видя ни одного такси, я взяла его за руку. Я думала об этом заказе во Франции, о его работе в лаборатории.

– Порой мне кажется, – продолжила я, – что между нами столько различий. Твоя работа жизненно необходима, а моя – дань роскоши. Это я знаю. Я занимаюсь ею потому, что она мне нравится, и потому, что она – единственная, с чем я хорошо справляюсь. Но, должно быть, она кажется тебе скучной и банальной. И порой… порой я думаю…

Френк остановился. Он развернул меня к себе и сжал мне лицо ладонями. Он заставил меня посмотреть ему в глаза.

– Это серьезно? Дорогая, скажи мне, о чем ты порой думаешь.

– Ну, иногда мне кажется, что тебе хочется: пусть рядом с тобой будет кто-то, понимающий твои труды и заботы куда лучше, чем я. Кто-то, с кем ты можешь разговаривать и спорить. Посмотри на меня. Я никогда не ходила в школу. Что касается науки, я ни в чем не разбираюсь. Я не умею играть в шахматы и вечно проигрываю в бридж. Я даже плохо готовлю: что я могу приготовить, кроме спагетти? Что я вообще умею? Обставить комнату. Не очень много, не так ли?

– Что еще… чего еще ты не умеешь делать? – Он с мягким юмором смотрел на меня.

– Дай мне время. Не сомневаюсь, припомню что-то еще.

– Нет, не дам. Вместо этого я напомню тебе то, что у тебя отлично получается. Ты можешь быть доброй и внимательной – так. Ты отлично все понимаешь – так. Ты можешь рассуждать и думать – так. Та трогательная – так. И ты умеешь любить. – Он поцеловал меня в лоб. – Не так много людей обладают подобными дарованиями, особенно последним. Ты это понимаешь?

– Френк, ты в самом деле так думаешь? Ты уверен?

– Уверен в чем?

– Во мне. Я хочу сказать, что смогу все понять, во всем разобраться. Со временем, если ты решишь, что тебе необходима… ну, какая-то другая женщина. Скажем, ученая, кто-то вроде…

– А, значит, вот что ты хочешь понять, да?

– Нет, но я смогу понять. Мне будет жутко тяжело, но…

– Вот это уже лучше. А теперь бери меня под руку, и по пути я расскажу о своем идеале женщины, ладно? – Он повернулся. – Дай-ка прикинуть. Итак, я думаю, она ядерный физик. Пока она жарит мне яичницу на завтрак, она объясняет, в чем ошибся Эйнштейн. Яйца, надо признать, ее коронный номер – жарит их она отменно, да и вообще она повар высшего класса – она брала уроки, когда заодно изучала русский язык…

– Русский?

– Ну, конечно. И еще китайский, как я думаю. Вот такая женщина! Бобби Фишер учился у нее играть в шахматы. И, кроме того, она очень красива…

– Да?

– Она выглядит, как… дай мне подумать. Так как же она выглядит? Как одна из тех странных женщин, которых ты видишь на обложках журналов. Кожа у нее словно китайский фарфор, а на лице вечно изумленное выражение. В постели она сущая тигрица и развратница…

– Ты заткнешься наконец?

– …ее обаяние известно на всех пяти континентах. По сути, у нее неправильно лишь одно, у этой смешной женщины… – Остановившись, он еще раз развернул меня к себе. Мы стояли у отеля «Пьер». Френк вел себя совершенно серьезно. – Она не ты – понимаешь? А люблю я только тебя. И никогда больше не говори мне такие вещи – никогда, слышала? Я знаю, кто вдалбливает тебе в голову эти мысли. Я знаю, кто пытается заставить тебя считать, что мы не пара. Этому надо положить конец. И вот тут, перед отелем, мы обрываем эту тему. А теперь заходим. Пора тебе встретиться с мужем твоей крестной матери.

Номер Штерна оказался больше, чем Френк описывал. Стены комнат были обшиты деревянными панелями, в них стоял легкий сумрак и царила тишина, как в аристократическом клубе. Рассматривая потертое кожаное кресло, глянец подлокотников, великолепные ковры, строгий мужской порядок, который поддерживался пожилым камердинером, я поняла, что Френк был неточен только в одном. Да, время остановило тут свой бег, но задолго до 1930 года. Меня словно перенесли во времена моего дедушки: и комната, в которой я очутилась, и человек, который вежливо поднялся, встречая меня, явился из эдвардианских времен.

Штерн слегка сутулился. Двигался он медленно. Констанца в свое время упоминала о его пристрастии к кричащим ярким жилетам, но сейчас на нем не было ничего подобного: его одежда, включавшая в себя черный бархатный смокинг, была изысканна, но отнюдь не вульгарна. Встретив меня, он склонился к моей руке. Когда он заговорил, я услышала запомнившийся мне акцент: английский, но с налетом Центральной Европы.