Сын цирка - Джон Уинслоу Ирвинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но я такой и есть! – воскликнул доктор Дарувалла. – Я врач-гетеросексуал!
Несколько человек в аэропорту Раджкота не без удивления посмотрели на него.
– Три тысячи восемьсот девяносто четыре, – сказал голос в громкоговорителе.
– Дело в том, готовы ли вы сочувствовать гею, который бредит? – спросил миссионер. – Не врачу, а тому, кто абсолютно равнодушен к вашим проблемам, – тому, кому нет никакого дела ни до расизма, ни до того, что там происходит с цветными, как вы говорите, иммигрантами. Вы не считаете себя гомофобом, но каково ваше отношения к подобному человеку?
– Почему меня должен волновать подобный человек? – воскликнул Фаррух.
– Вот то, что я о вас думаю. Понятно, что я имею в виду? – спросил миссионер. – Вы типичный гомофоб.
– Три тысячи девятьсот сорок девять, – раздался голос из громкоговорителя.
– Вы даже не можете выслушать простую историю, – сказал доктор Дарувалла иезуиту.
– Боже милостивый! – сказал Мартин Миллс.
При посадке в самолет их задержали, потому что власти снова конфисковали опасный швейцарский армейский нож схоласта.
– Опять забыли упаковать этот чертов нож в сумку? – спросил доктор Дарувалла.
– Учитывая ваше настроение, было бы глупо отвечать на подобные вопросы, – ответил Мартин.
Когда они наконец оказались на борту самолета, Мартин сказал:
– Послушайте… Я знаю, мы оба беспокоимся о детях. Но мы сделали для них все, что могли.
– За исключением усыновления, – заметил доктор Дарувалла.
– Ну, мы же не могли сделать это, не так ли? – спросил иезуит. – Я считаю, что мы оставили их в состоянии, когда они сами могут помочь себе.
– Хотите, чтобы меня стошнило? – сказал Фаррух.
– В цирке им безопаснее, чем там, где они были, – гнул свое фанатик. – Через сколько недель или месяцев мальчик бы ослеп? Сколько времени понадобилось бы, чтобы девочка заразилась какой-нибудь ужасной болезнью – даже худшей? Не говоря уже о том, что ей пришлось бы вынести до этого. Конечно вы беспокоитесь. Я тоже. Но больше мы ничего не можем сделать.
– Это и есть фатализм или мне послышалось? – спросил Фаррух.
– Боже милостивый – нет! – ответил миссионер. – Эти дети находятся в руках Божьих – вот что я имею в виду.
– Полагаю, поэтому я и беспокоюсь, – ответил доктор Дарувалла.
– Вас укусила не обезьяна! – закричал Мартин Миллс.
– Я же говорил вам, что нет, – сказал Фаррух.
– Вас, должно быть, укусила змея – ядовитая змея, – сказал миссионер. – Или сам дьявол вас укусил.
Спустя два часа, проведенные в молчании, их самолет приземлился, и такси Вайнода двинулось в воскресном потоке машин из Санта-Круса в Бомбей. Мартин Миллс размышлял о том, что можно было бы добавить к уже сказанному.
– Кроме того, – сказал иезуит, – у меня такое чувство, будто вы что-то от меня скрываете. Как будто вы всегда себя одергиваете – всегда прикусываете язык.
Да я и половины тебе не говорю! – чуть не прокричал доктор. Но он снова прикусил язык. В жгучих дневных лучах солнца рекламные плакаты демонстрировали самоуверенный образ близнеца Мартина Миллса. Многие из плакатов кинофильма «Инспектор Дхар и Башни Молчания» были уже испорчены; и все же сквозь лохмотья и грязь, брошенную с улицы, проступала усмешка Дхара, казалось оценивающая знакомых пассажиров в такси Вайнода.
На самом деле Джон Д. репетировал другую роль – дело соблазнения второй миссис Догар было не из амплуа Инспектора Дхара. Рахул не был обычной дурочкой-старлеткой. Если бы доктор Дарувалла знал, кто его укусил в гамаке в гостинице «Бардез», он согласился бы с Мартином Миллсом, потому что Фаррух действительно был укушен самим дьяволом… или самой дьяволицей, как предпочла бы выразиться вторая миссис Догар.
Как только такси карлика прибыло в Бомбей, оно мгновенно застряло в пробке возле иранского ресторана – пониже классом, чем «Счастливая новая луна» или «Свет Азии», прикинул доктор Дарувалла. Доктор был голоден. Над рестораном возвышался почти уничтоженный плакат с Инспектором Дхаром; киногерой разорван от щеки до талии, но его усмешка осталась целой. Рядом с поврежденным Дхаром был плакат с богом Ганешей; божество со слоновьей головой, скорее всего, рекламировало предстоящий религиозный праздник, но машины опять двинулись, прежде чем Фаррух смог перевести это объявление.
Бог был малоросл и толст, но исключительно прекрасен в глазах своих верующих; слоновье лицо бога Ганеши было красным, как китайская роза, и, вечный мечтатель, он улыбался улыбкой лотоса. Его четыре человеческие руки были облеплены пчелами – несомненно, привлеченными ароматом ихора[111], текущего в его благородных венах, – и три его всевидящих глаза смотрели свысока на Бомбей с благожелательностью, бросающей вызов ухмылке Дхара. Живот бога Ганеши висел почти до его человеческих ступней; ногти на ногах были такими же длинными и ярко накрашенными, как у женщин. В солнечном свете под острым углом светился его несломанный бивень.
– Этот слон повсюду! – воскликнул иезуит. – Что случилось с другим его бивнем?
В мифе, который Фаррух любил больше всего в детстве, говорилось, что бог Ганеша отломил свой бивень и забросил его на луну; луна насмехалась над слоноголовым богом за его тучность и неуклюжесть. Старому Лоуджи нравилась эта история; он рассказывал ее Фарруху и Джамшеду, когда они были еще маленькими. Только теперь доктор Дарувалла задался вопросом, был ли это настоящий миф или только лишь миф Лоуджи; почему бы старику было не придумать свой собственный миф?
Были и другие мифы; было еще несколько историй о рождении Ганеши. В южноиндийской версии Парвати увидела священный слог «ом» и одним лишь взглядом превратила его в двух спаривающихся слонов, которые родили бога Ганешу и затем восстановили образ священного слога. Но в более темной версии, свидетельствующей об известном сексуальном антагонизме между Парвати и ее мужем богом Шивой, последний не на шутку ревновал Парвати к ее сыну, о котором, в отличие от младенца Иисуса, никогда не было сказано, что он рожден от Парвати «естественным» образом.
В более темном мифе – это злой глаз Шивы обезглавил новорожденного Ганешу, который родился вовсе не со слоновьей головой. Единственный способ сохранить жизнь ребенку заключался в том, чтобы найти кого-то еще, стоящего лицом на север, и привязать его к безголовому мальчику. После великой битвы нашли лишь одного-единственного несчастного слона, и в ходе его жестокого обезглавливания был сломан один бивень.
Но Фаррух предпочитал миф о луне, поскольку впервые услышал его еще мальчиком.
– Простите, вы меня не слушаете? – спросил Мартин доктора. – Я спрашивал, что случилось с другим бивнем этого слона.
– Он сам его сломал, – ответил доктор Дарувалла. – Он разгневался и бросил бивнем в луну.
Карлик недобро глянул
