Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

Кузенам Эшигедэй нравится. Они считают, что таким и должен быть настоящий индеец. А он боится запечных тараканов. И серебра. Специально для него ставят стальной прибор на стол. А еще он разговаривает с мышами.

А Эмиру он что-то налил в миску с водой. Сначала он пытался бросать ему косточки и куски мяса, но Эмир от него не брал. А с водой – не разобрался. И стал стариться, стариться, седеть. Глаза у него выцвели и выпали зубы. И Никита увел его в лес и там застрелил.

Потом Никиту ни за что выпороли. Но это я знаю, что ни за что, а даже сам Никита думает, что за щенков. Которых не было сроду.

Эшигедэй умеет показать то, чего не было.

И только Сережа знает, что он чисто говорит по-русски. С ним, с Сережей. Но говорит такие ужасные вещи, что их не рассказать даже отцу Георгию…

Нет, он не признался, что убил бабушку. Но Сережа знает, что это он. Он сделал что-то такое же, как и с Эмиром. Только другое. И бабушка не состарилась, а сгорела.

Как и тунгусская царица. Его мать.

Если бы бабушка осталась жива, она просто не пустила бы Эшигедэя на порог. То же подтверждает и вся дворня: «Да ежели бы Александра Сергеевна жива была, да разве ж такую образину пустила б на порог?» Как говорили древние римляне: «Хочешь знать, кто виноват, – ищи, кому выгодно». А теперь он потребует и наследство…

«Он теперь и баричей изведет…» – это Сережа слышал от Никиты.

Как Яго. Так его теперь Сережа и будет звать про себя. Эшигедэй – Яго-бабай. Звучит почти одинаково.

Все несчастья происходят не просто так…

…И у него была возможность это сделать! Он мог прийти в раньшее время и налить под елку петролея, принесенного из будущего. Или чего-то еще. И обвести елку особым кругом, который нельзя пересекать…

А Сережа-то грешил на порох, спрятанный кузенами!

Еще он может выдувать огонь прямо из ладони.

И менять лицо. На несколько секунд можно видеть кого угодно. Так играли: Эшигедэй, покажи исправника! И он показывал.

Когда-то мы играли.

Его спальня рядом с Сережиной, и ночами слышно, как он воет на разные голоса.

Когда он уходит при луне, Сережа крадется за ним. Иногда удается не выпустить его из виду. Но он всего лишь кричит в лесу на своем тунгусском языке.

Когда-нибудь Сережа его убьет.

Купались тогда – еще до Ивана Купалы, папенька возражал, но дед сказал: «Можно…» Потом взрослые расселись в купальне, а кузены, Яга-бабай и Сережа – полезли в воду опять. И вдруг Яга-бабай закричал: «А-а! Сережка-то девка, у Сережка-то ниче нету-ка!» Сережа посмотрел. Действительно, ничего не было. И все посмотрели и увидели, что ничего нет…

Я его убью.

ГЛАВА 26

– Смотри! – вдруг обрадованно воскликнул Викулов. – Знакомая!..

Агафонкин вздрогнул.

Из-под арки выходила та самая высокая девушка с необыкновенными глазами. Под руку с ней двигался какой-то немолодой бледный перекошенный хрен, которого Агафонкин мгновенно возненавидел. Впрочем, он вполне мог быть ее папашей…

– Пошли поздороваемся, – распорядился Ситяев.

Агафонкин уже шел сам, без команды. Эти глаза… сейчас она увидит его и…

Она увидела его – и улыбнулась! Притормозила своего кавалера, подняла руку – и приветствуя, и поправляя упавшую на лоб прядь. Пижон, наклонившийся, чтобы распахнуть дверь лимузинного салона, быстро выпрямился.

– Здра…йте …– Агафонкин сглотнул и почувствовал, что краснеет. – А мы тут… вот, идем …торт ищем…

– Садитесь, пожалуйста, – сказал пижон девушке – Ираиде, радостно вспомнил Агафонкин, ее зовут Ираида!

Голос пижона тревожно вибрировал, и Агафонкина со товарищи пижон не видел в упор.

– Какая встреча! – объявил Ситяев за спиной Агафонкина.

– Проходите, – сказал пижон. – Не задерживайте леди.

– Служивый, – голос Ситяева опасно треснул. – Не забывайся. Ты что, не понимаешь, с кем говоришь?

– Простите… – Ираида положила руку на плечо пижону, как бы пытаясь примирить его с неизбежностью еще одной маленькой задержки, но он вдруг резко обернулся и присел, а из машины высунулась чья-то рука и ухватила девушку за локоть. Агафонкин крикнул: «Стой!» – и лапнул себя за бок, где должен был быть служебный пистолет, но пистолета, разумеется, не было, зато пижон вдруг взвился высоко в небо и оттуда, сверху, нанес слепящий удар твердым каблуком. Белая вспышка затмила мир, и больше Агафонкин никогда ничего не видел.

Друзья пережили старшего сержанта меньше чем на минуту. Страшный пижон, упав на четвереньки, подкатился под Ситяева и, пока тот летел мордой на асфальт и потом вставал, дотянулся носком туфли до Викулова, до самого нежного места – а когда Викулов согнулся, ткнул его открытой ладонью в темя – вроде бы тихонечко… Викулов сломался сразу весь и упал так мягко, как будто в нем вообще не осталось костей. Кирдяшкин, хороший драчун и чемпион роты по рукопашному бою, успел принять стойку и даже нанести удар – но противник легко ускользнул и оказался совсем рядом – Кирдяшкин внезапно оцепенел: в упор на него – и сквозь него – смотрели нечеловеческие глаза: без радужки – красноватый, в сетке сосудов, белок и провал зрачка… Страшный этот нечеловек мягко и требовательно положил руку на грудь Кирдяшкину – и сердце его, дернувшись раза два, остановилось. Но Кирдяшкин еще стоял несколько секунд на ногах и меркнущим взором видел, как убивший его нечеловек медленно подходит к окровавленному лейтенанту, что-то делает с ним – лейтенант резко подогнул ноги и раскинул руки, словно собрался пройтись вприсядку, – а потом хлещет лейтенанта наотмашь расслабленной кистью – и идет дальше, к машине, в которую вталкивают и втаскивают ту высокую девушку, а ее кавалер стоит на четвереньках и блюет на тротуар, а голова лейтенанта как-то странно запрокидывается – и вдруг из горла вверх бьет высокая черная струя…

Потом – почти в полной темноте – машина трогается с места, кавалер, цепляясь за что-то, волочится следом, а на повороте катится куда-то, но куда – Кирдяшкин не видит, потому что самого его уже нет…

ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА

Помню боль, помню дикую ярость. Помню узкое надменное лицо шамана. Потом – оцепление, сирены, допросы… Выручили, конечно, Альберт и Коломиец. Альберту верили, Коломиец вообще был живой легендой. У него похитили племянницу – этого было, в общем-то, достаточно для снятия с нас всяческих подозрений.

Уже потом, пробиваясь сквозь туман, я решил, что с нами тогда разговаривал настоящийследак-фанатик, не из тех обыкновенных, для которых предел амбиций – передать дело в суд и которые судорожно стараются не расширить, не дай бог, створ захвата… я их не виню, я все понимаю, но все же…

От него мы и услышали о сражении между неизвестными бандитами и нигерийскими торговцами наркотиками. Почерк убийств очень схож; вероятно, орудовал один и тот же преступник.

Следак этот… как же его звали? забыл… сопоставил многое: «Лаокоон», гибель Скачка, Сильвестра, пожар на даче у Молоковского шоссе с многочисленными жертвами, эту разборку, привлечение Криса на поиск чего-то настолько секретного, что всей московской прокуратуре просто покрутили пальцем у виска: вы что, парни?.. Во всяком случае, у следака хватило мозгов хотя бы на то, чтобы сказать: здесь что-то нечисто. И не просто нечисто. А с каким-то хитрым подвывертом…

Но это я все вспомнил и сообразил потом; тогда же лишь что-то отвечал: машинально, односложно.

Поздно ночью нас как бы оставили в покое. Нинка-Впотьмах произвела беглый осмотр окрестностей и сказала, что оставлено по крайней мере три поста наблюдения.

К телефонам нашим тоже подключились – ясно, взят заложник, похитители будут требовать выкуп или что там еще… на этот счет у нас не было ни малейших иллюзий.

Крис заперся в своей комнате и никого не пускал. Оттуда доносились скрежещущие звуки.

А под утро он поднял меня с дивана, где я сидел в нелепом оцепенении, и поволок за собой. Пол в кухне был разворочен, зияла черная щель. Из щели несло, как из старой могилы.

– Быстрей, – сказал Крис.

Я спустился. Мелькали фонарные пятна.

– Можно пролезть, – я узнал голос Коломийца. – Грицько уже там.

– Да, Женя, – отозвался Крис. – Иди тоже, подгоняйте машину. Барон, посветите сюда… Ага. А где большая сумка? Вот, нашел…

– Куда мы? – спросил я.

– Я их засек. Они опять кого-то зарезали. Совсем недалеко.

Я так и не понял, куда мы приехали. Было еще темно. Часа четыре. Забор, раскрытые ворота, низкие крыши, стоящие прямо на земле, одинокий фонарь вдали. Пахло все той же старой разрытой могилой. И тянуло холодом – не обычным предутренним, а подземным.