Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2 - Андрей Болотов

 И тут то начал было он вздорить, и потому принужден я был еще немного выпить, чем, по счастию, и удовольствовался. И опять пошла у нас с ним и опять «поцелуемся мой друг»!.. Насилу, насилу дождался я чаю; по счастию, был он хорош, и я напился его довольно. После чая вздумалось ему переменить явление. Не было, по мнению его, довольно еще плясано и пето.

 — Где мой Ларка? Ларка, а Ларка… побегите за ним.

 — Ларка пришел.

 — Ну–ка, брат, встряхнись хорошенько.

 И подлинно уже встряхнулся. Задрожали даже окошки и зажужжало в ушах, а свистом своим едва меня не оглушил. Рад я, рад был, когда телепень {Болван, повеса.} сей перестал. Но тут другое навязалось на меня горе. Привязался ко мне Ванюшка–голубчик, любимый сынок моего друга сердечного! Пристала ко мне Кулюшка–голубка, любимая дочка приятеля верного! Один говорит: «Дядюшка, а дядюшка! Сделай мне козлика!», а другая туда ж за ним: «И мне такого ж!».

 То–то были завидные дети! Боже! Всякого сохрани от таковых. Ванюшка был лет пяти или шести, одет в какую–то фуфайченку, без порток и во весь день то кривлялся, то кричал, то вешался на отца, то пялился на кровать, то валялся и кувыркался на оной. И все это куда как хорошо».

 — Поди ко мне Ванюшка! Ванюшка! Поди голубчик! Мошенник ты! Вор ты самый, — и ну его целовать.

 Дочка Кулюшка была немного постарее и кривлялась еще лучше брата своего, а в вешанье ему не уступала. Везде шарят, везде лазают… все хватают. Растворили шкаф, сыскали сахарницу, раскрыли ее, и милый сынок закричал:

 — Батя! а батя! я раскрыл.

 — Ох, хорошо, сударик, сударик, возьми себе…

 И сим–то любезным деткам попадись как–то на глаза репа.

 — Батя, а батя, репа! — и тащат к нему оную.

 — Подай, любезное дитятко, сюда!.. Нарезать что ли вам? Подайте нож.

 Покуда подавали нож, покуда собирался он резать, покуда резал, ибо резанье происходило медленно, кусок на стол, а другой на пол, время между тем много прошло, и я минут десять был спокоен. Но вскоре после того началось новое мученье.

 Приступили оба ко мне с просьбами: делай я им из репы козликов! Делай, да и только всего, не отстают от меня. Что ты изволишь? Не мог никак отделаться и принужден был вырезать им две лошадки и тем насилу–насилу от них отделаться. И как мне все сие слишком уже наскучило, то поднялся было я ехать. Но статочное ли дело? — Разве браниться? — Не успею я встать, как меня схватит и поцелуя три сряду:

 — Братец, сиди!.. Сударик, посиди! Ну, что тебе дома! Делать теперь нечего.

 Что делать, принужден был опять садиться. Лучше посижу, думаю в себе, только освободил бы он меня от поцелуев своих. Наконец стало уже поздно становиться. Я не посмотрел ни на что, и почти с бранью с ним расстался и насилу уговорил его отпустить себя.

 Вот вам описание тогдашнего угощения и препровождения моего времени. Вы, зная меня, можете сами заключить, сколько весело мне было, будучи трезвым, сидеть между пьяных и с ними разговаривать. Признаюсь, что иногда со смеху помирал, смотря на все сие. Но, спасибо, на меня не досадовали, но как бы то ни было, но в праздные минуты упражнялся я и тогда в деле, а именно чистил арбузную корку, крошил из ней и из репной кожи сухарики, а в самом деле между тем размышлял о слабостях человеческих и благодарил Бога, что он сохранил меня от слабостей сему подобных».

 Но я записался уже в сей раз и заговорился о безделках, так что и позабыл, что письмо мое давно уже превзошло свои пределы и мне его давно пора кончить и сказать вам, что я есмь, и прочее.

РАЗВОД С ЗЕМЛЕЮ

ПИСЬМО 127–е

 Любезный приятель! Наполнив последнее письмо мое все почти одними безделками, надобно же рассказать вам теперь и дело. Как г. Рахманов обещал выехать в поле в последующий день, то, проснувшись, радовался я, что была опять прекрасная погода, но страшился, не происходило ли в прошедший день подобного тому ж у г. Рахманова в доме, что было у г. Тараковского.

 Известно было мне, что не только поехавшие к нему тогда гости любили также тешиться и забавляться, как г. Тараковский, но что и хозяин не редко впадал в болезнь тому подобную; и так за верное почти полагал, что ежели гости у него ночевали, то все они были тогда с похмелья, а потому и боялся, чтоб сие не удержало опять г. Рахманова от езды на поле.

 И я во всем том ни мало не обманулся. Посыланный к нему человек привез к нам известие, что все гости и тогда еще были у Рахманова и что накануне того дня была у них прямо веселая компания, так что и тогда еще лежали почти все в лежку от того, и г. Рахманов велел просить, чтоб я его в сем случае извинил, и обещал уже наверное выехать на утрие.

 Не могу изобразить, как мне и брату моему было тогда на него досадно и как бранили мы тогда и его, и всех гостей его, и все их куликанье {Пьянство.} и бражничество. Уже жили мы целую почти неделю по пустому и для одного сего Рахманова, и упускали чрез то наилучшее время к обратной езде в свои домы. Досада моя была так велика, что мне не хотелось ни за какое дело приняться, а потому, чтоб не так было скучно, то почти против хотения своего согласился в этот день опять ехать к приславшему нас звать к себе опять обедать г. Тараковскому, которого нашли мы лежавшего даже в постели и насилу вставшего от похмелья. Мы пробыли у него весь сей день, и тем охотнее, что он не был уже таковым, как в прошедший день, но в полном и совершенном своем разуме.

 Наконец наступил и последующий важный и решительный день. Судьба восхотела сделать его, власно как нарочно, со всех сторон для нас трудным. Самая погода переменилась, и из прекрасной сделалась самою скверною, холодною, ветреною, пасмурною и ненастною.

 Я остолбенел почти, увидев сие и услышав шум и свист ветра еще ночью при просыпании, ибо думал, что в сей день сия дурная погода к выезду на поле не допустит г. Рахманова.

 — Понесет ли его нелегкая! — думал и говорил брат мой, — этого бушму {Бушма — брюква, толстая женщина, толстуха — здесь презрительно.} и брюхана {Брюхан — толстопузый, пузан.} в такую дурную погоду.

 Я сам был такого же мнения и не спешил нимало одеваться и готовиться к езде в поле. Но все мы в сей раз в заключениях своих обманулись. Г. Рахманов был на сей раз так честен, что сдержал свое слово, и несмотря на всю дурную погоду, выехал.

 Сперва сказали было нам, что он вовсе не поедет; и сие так меня вздурило, что я, разбранив и разругав его заочно, положил сам собою все кончить и послал приказчика некоторые недорезанные черты дочерчивать, а сами расположились уже за непогодою в поле в сей день не ездить; но как же нас встревожили и удивили другие, прибежавшие сказать, что Рахманов уже со двора выехал и в степь отправился.