Темный ангел - Салли Боумен

– Ты так говорила? – Он уставился на меня.

– Конечно. И ужасным языком. Слишком много прилагательных. Повсюду наречия.

Френк начал расплываться в улыбке. Он подошел ко мне. И сказал:

– Приведи мне какие-нибудь из этих прилагательных. И еще эти наречия…

Кое-какие я припомнила. Как и предыдущий список, их перечень тоже оказался краток. Я смогла выложить «дорогой» или, может быть, «страстно», или, может быть, – я опасалась – «вечно», прежде чем замолчала.

Френк взял меня за руку. У меня так кружилась голова от счастья, что я мало что соображала, но тем не менее видела, что он чем-то обеспокоен.

– Я все же не понимаю. Все эти письма – твои, мои. Куда они могли подеваться?

Я думала об этом, и с самого начала мне бы хотелось избежать этого вопроса. Я сказала, что письма пропадали; я сказала, что теперь это несущественно.

– Но это так важно. Ты писала всю войну. Сколько было писем?

– Не знаю.

– А я знаю. Раз в неделю, каждую неделю в течение трех лет. Сосчитай! Сто пятьдесят шесть писем. По правильному адресу. В ходе войны письмо может быть потеряно – ну, пять, ну, десять – но сто пятьдесят шесть? Это против всех законов вероятности.

– Теперь мы знаем то, что было в них сказано…

– Да не в этом дело! Разве ты не видишь последствий? Ты могла считать, что твои письма пропадают, но что относительно моих? Что ты могла думать обо мне, когда я обещал писать тебе и ни разу не написал.

– Я думала, что ты погиб.

– О, моя дорогая, прошу тебя, не плачь. Пожалуйста, послушай меня. Посмотри на меня. Попробуй представить. Ты считала, что я мертв. А что я думал, зная, что ты жива и здорова? Я-то знал, что ты жива. Я знал, где ты живешь. Послушай… – Голос его обрел мягкость. – Ты не задала мне один-единственный вопрос. Ты не спросила меня, почему я перестал писать.

– Я боялась.

– Не бойся. Опасаться тут нечего. – Он помолчал, осматривая комнату. – Это было во время войны, в самом конце 1941 года. Я уже оказался в Нью-Йорке. Уже несколько недель я жил у Розы и Макса. И как-то днем я пересек весь город. Я знал, где ты жила – такой известный адрес! Я стоял здесь, на другой стороне улицы, а ты вышла вместе со своей крестной. Вы шли рука об руку. Твои прекрасные волосы были подрезаны. С вами была собака – огромный пес, как черный медведь…

– Берти, – сказала я. – Так его звали. Теперь он умер. Ты был там? Ты не мог там быть…

– Я смотрел, как вы шли по Пятой авеню. Вы смеялись и разговаривали. Я видел, как вы зашли в парк. Я проследовал за вами до самого зоосада. Стоял прекрасный день, и вокруг было много народу. Вы ни разу не оглянулись. Мне было нетрудно идти за вами.

– И потом?

– Ничего. Это был конец. Я постоял в парке и принял решение. И больше никогда не писал тебе.

– Значит, ты принял решение, что-то вроде этого? А я бы вот так не могла. Будь я на твоем месте, я бы кинулась к тебе, схватила бы за руку и…

– Так ли? – Повернувшись, Френк поглядел на меня. – Ты уверена? А я подумал… ты можешь себе представить, что я думал?

– Расскажи мне.

– Я подумал, что, по всей видимости, ты забыла меня. – Лицо его напряглось. – Я подумал, что ты и не вспоминаешь больше нашу дружбу. Что наши обещания больше ничего не значат для тебя. Что они спокойно умерли в твоем сердце. – Он пожал плечами. – Тогда я не лучшим образом думал о тебе. Сто пятьдесят шесть писем – более чем достаточно. Я вернулся домой. Закрылся в своей комнате. И стал работать. Когда я в печали, то всегда так себя веду.

– Ты работал? Ох, Френк…

– Вроде я стал заниматься математикой. Цифра за цифрой. Это очень помогает. Даже сейчас это для меня эффективное средство.

Я отвела глаза. Я представила себе мальчика, который потерял всю семью, а теперь и друга. Теперь я могла понять, как этот мальчик вырос в того мужчину, который сейчас сидит рядом со мной, в мужчину, которому трудно доверять кому бы то ни было и который не мог самому себе признаться в силе чувств, причинявших ему такую боль. Все эти походы из нашего недавнего прошлого наконец обрели свое место, одно печальное событие за другим. Я взяла его за руку.

– Френк, если бы я увидела тебя и в первый же день прибежала к твоему дому, все было бы по-другому?

– Да, у меня все сложилось бы по-другому. Надеюсь, куда лучше – и тогда, и потом.

– И тогда, в Венеции, ты был готов мне все сказать? И ты остановился?

– Я хотел это сделать… очень сильно.

– Ты ревновал?

– О, да. – Веселая искорка мелькнула у него в глазах. – Я могу быть жутко ревнивым. Это еще один мой порок.

– Я не об этом. Совсем не об этом.

– Не так легко сидеть напротив женщины, которую ты любишь, и видеть, что она тебя не узнает, и думать, что теперь уж все равно. Особенно нелегко, если ты знаешь о себе, каким ты можешь быть высокомерным, замкнутым и жутко упрямым…

– Ты мог бы…

– О, я отлично понимаю, что бы я мог. Учитывая все возможности и варианты, делал я совсем противоположное. Словом, я уехал. Я поступил в Оксфорд. Я думал, что смогу заставить забыть…

– И ты не смог?

– Нет. Этого урока я не смог усвоить. – Он привычно пожал плечами. – К лучшему или к худшему, но таким человеком я оказался.

Я промолчала. Я смотрела в окно, видя, как за ним начинается утро. Я сказала:

– Но ты уже умеешь менять свою точку зрения. И ты изменил ее. Почему? Когда?

– Когда я уехал. Когда я попросил тебя прибыть сюда. Думаю, сегодня вечером. Да, когда я играл в шахматы с твоим крестным отцом.

– Почему

– Я всегда предпочитаю играть открытый гамбит. Я увидел, какой должен быть следующий ход. Может, он был и рискован…

– Ты считал, что тут есть риск?

– О, да. И очень большой. Пока я не взял тебя за руку.

– И тогда?

– Я понял, – ответил он. – Это был не просто правильный ход – это был единственный ход. И тогда я его увидел.

Векстон, Стини и я возвращались из Нью-Хейвена на поезде. В пути я не переставала болтать. Я приставала к Векстону, который, пытаясь читать, только время от времени улыбался. Я что-то бормотала, обращаясь к поездным окнам, к воздуху, к бумажным стаканчикам с водянистым кофе. Я болтала со Стини, который мучился похмельем. Он морщился. Он стонал.

– Любовь? Викки, дорогая, молю тебя. У меня голова раскалывается. У меня какие-то мохнатые чертенята пляшут перед глазами. У меня вроде левую ногу парализовало. Сомневаюсь, что могу что-то слушать о любви. Кроме того, ты явно повторяешься. Влюбленные не только эгоистичны, они ужасно надоедливы.

– Неважно. Я не собираюсь останавливаться. И тебе придется слушать. Я люблю его. Кстати, я всегда любила его. Стини, ну, пожалуйста, послушай. Он не Френк Джерард, то есть это он, но и в то же время Франц Якоб. Ты должен помнить Франца Якоба.