Темный ангел - Салли Боумен

Предполагаю, что, должно быть, мне что-то говорили. Наверно, они договаривались, что я вернусь позже: я смутно припоминаю слова Френка Джерарда, что он, конечно же, проводит меня. Все разворачивалось очень быстро. Мой дядя Стини был слишком пьян, чтобы разбираться в происходящем; если Векстон сказал, у него хватило ума не прекословить.

Помню, как закрылась дверь. Вспоминаю, как Стини, пошатываясь, перебирался через двор. Но все это я воспринимала каким-то боковым зрением. Я продолжала держать за руку Френка Джерарда, я продолжала смотреть на него.

Он встал, думаю, когда уже никого не осталось. Несмотря на мой рост, он был заметно выше меня. Я смотрела на него снизу вверх; он опустил глаза ко мне. Он как-то странно присматривался к моему лицу, словно оценивая его подробности, скажем, форму носа или расстояние между глазами. Я ничего не видела. Меня захлестнуло счастье: его лицо мерцало передо мной как бы в тумане. Помню, я попыталась понять, откуда оно, это счастье, взялось, и решила, что причиной тому его рука, лежащая в моей.

Я продолжала смотреть на него. Все так же тикали часы. Лицезрение доставляло мне наслаждение. Он нахмурился. Я решила, что морщинки – это просто великолепно. Я была готова вечно смотреть на них.

– Семьдесят две, – сказал Френк Джерард.

Я настолько была поглощена рассматриванием его морщинок, что не ожидала услышать голос. Я так и подпрыгнула.

– Семьдесят две, – снова серьезным тоном сказал он. Морщинки углубились. – У вас было семьдесят две. А теперь их семьдесят пять. Появились три новые, на одной стороне, как раз под левым глазом. То есть веснушки.

Наверно, я должна была что-то сказать, наверно, я должна была издать удивленный звук. Что бы я ни сделала, он развеселился и стал проявлять нетерпение. Знакомое выражение вернулось на его лицо.

– Все предельно просто, – продолжал он, и я видела, каких ему стоило усилий говорить столь рассудительно. – У вас было семьдесят две веснушки. А теперь их семьдесят пять. Я не обращал на них внимания ни тогда, ни теперь. – Он помолчал, снова хмурясь. – Нет, не так. Истина в том, что я их очень люблю. Ваши веснушки, ваши волосы, вашу кожу и ваши глаза. Особенно ваши глаза.

Он остановился. Мой голос предательски задрожал:

– Франц Якоб…

– Понимаешь, когда я смотрю в твои глаза… – Он помолчал, борясь с собой. – …Когда я смотрел в твои глаза – как это было трудно, как трудно не сказать тебе. Ничего не говорить и ничего не делать, когда хотелось так многого. Я… что ты сказала?

– Я сказала: «Расстояние – не препятствие для сердец».

Наступило молчание. Краска залила его лицо и отхлынула. Рука поднялась и упала. Он сказал:

– Это было важно для тебя? Ты помнила?

Я начала рассказывать ему, как это было для меня важно и как много я помню. Столь странный перечень: гончие и алгебра, азбука Морзе и вальсы, Винтеркомб и Вестчестер, дети, которыми мы были, и взрослые, которыми мы стали.

Я не успела изложить весь перечень. Когда я дошла до гончих или, кажется, алгебры, Френк сказал:

– Думаю, я должен поцеловать тебя. Да, просто обязан – и сразу же, тут же.

– И никакой алгебры?

– Ни алгебры, ни геометрии, ни тригонометрии, ни дробей. Может быть, в другой раз.

– В другой раз?

– Возможно. – Во взгляде его появилась решимость, которая смягчалась юмором. Он обнял меня. Я поняла, что список так и не кончу.

Он помолчал в последний раз перед тем, как поцеловать меня. Он смотрел мне в глаза, он касался моего лица. Когда он заговорил, голос у него был мягким и нежным.

– Verstehst du, Виктория?

– Ich verstehe, Франц, – сказала я.

Френк рассказал:

– Двое из детей Розы – приемные. Даниель прибыл из Польши, я – из Германии. Мы никогда не говорили об этом. Это обидело бы Розу, если бы мы стали вспоминать. Роза никогда ни с кем не говорила на эту тему – мы все были ее детьми. Я должен был решить… – Его лицо стало замкнутым. – То ли я останусь Францем Якобом и без семьи, то ли стану Френком Джерардом. Я решил стать Френком Джерардом. Я обожал Макса. Я любил их обоих. Таким образом я мог отблагодарить их за все, что они для меня сделали.

– И кто же ты теперь? Франц Якоб или Френк Джерард?

– Конечно, я и тот и другой. Я никогда не говорил Розе об этом.

– И как же мне тебя называть?

– Как хочешь. Понимаешь, это неважно. Когда ты здесь, ничего не важно. – При этих словах он отвернулся от меня. Снова повернувшись, он взял меня за руки и крепко сжал их. – Ты знаешь, сколько писем я отправил тебе? Я писал по одному в неделю, каждую неделю, в течение трех лет. Сначала они были короткими, очень сухими, полными цифр, мне было нелегко выразить то, что я думаю. Да и сейчас я не могу с этим справиться. Я испытываю огромное желание говорить от всего сердца – и все же не могу. Не получается. – Он сердито пожал плечами. – Слов не хватает. Во всяком случае, английских. – Он помолчал. – Доведись нам быть в Германии, я оказался бы куда более красноречив.

– Я считаю тебя очень красноречивым. Слова в самом деле ничего не значат, когда я смотрю на тебя. – Я остановилась. – Френк… расскажи мне о твоих письмах.

– Очень хорошо. Они были… сначала типичными мальчишескими письмами. Что произошло, когда я вернулся в Германию, описывать я не мог, так что писал совсем о другом. Мне исполнилось тогда двенадцать лет. Я представляю, если бы тебе в руки попались эти письма, ты сочла бы их очень скучными. Ты могла бы сказать: это словно учебник… Во всяком случае, первые письма. Не те, что писались потом.

– Они отличались?

– И очень сильно. В них было много… много отчаяния. Мне уже исполнилось четырнадцать, а потом пятнадцать. Все мое сердце было переполнено тобой. Никогда раньше со мной такого не случалось. Да и потом я не испытывал ничего подобного. Я говорил… впрочем, теперь не важно, что я тогда говорил.

– Это важно для меня. И всегда будет важно.

– Это было очень давно. Я был тогда мальчишкой…

– Я хочу знать, Френк.

– Ну, хорошо. – Встав, он отошел от меня. – Я говорил, что люблю тебя. Как друг – но и не только как друг. Так я говорил.

Это признание, которое было сделано с заметным напряжением, принесло ему огромное облегчение.

– Похоже, ты стесняешься, – мягко сказала я. – Почему этого надо стыдиться? Разве ты сказал что-то ужасное?

– Я не стесняюсь, – с силой ответил он. – Я бы не хотел, чтобы ты так думала. Это просто…

– Знаешь, ведь и я бы сказала те же слова. Я предполагаю, если бы я сейчас прочитала то, что я тогда писала, я была бы смущена. Но важно ли это? Я говорила, что хотела.

– Ты так говорила? – Он уставился на меня.

– Конечно. И ужасным языком. Слишком много прилагательных. Повсюду наречия.