Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

Безобразие! Где милиция! Уймите

волновью силу!

Ну и волна!..

Как с фифи подшутила…

– Да вы что, смеетесь, что ли? – заговорил Дернацкий, отложив листы в сторону. – Ни одной своей мысли. О чем вы пишете? О шляпах? Это что, тени для стиха? Нет, нет, простите, но это бумагомарательство. О волне и о пьяных рыбаках?! Хороши себе герои… Если и остальное, – Дернацкий постучал указательным пальцем по рукописи, – в том же духе, то я и читать не буду. Держите. – И он протянул Алексею синенькие, измятые с краев листочки бумаги.

…Выйдя от Дернацкого, Алексей долго бродил по городу. На набережной – людно. Море – далекое-далекое. Голубое, вспененное. Отец поднял на руки махонькую, весело смеющуюся девчушку, и огромная волна, разбившись о гранит, обрызгала и отца, и дочку. Смеются оба, рады… Алексей грустно усмехнулся, и может быть впервые за все время работы здесь ему стало тяжко от внезапно нахлынувшего чувства одиночества.

Он зашел в маленькое, удивительно уютное кафе. Было что-то особенно трогательное в вешалках, стоявших у входа. Люди сами раздевались и шли к тому углу, где стояла елка, обсыпанная ватой, долженствующей, по-видимому, означать снег.

Алексей сел к окну, оперся локтями о гранитный столик и закрыл глаза. Почему-то вспомнился запах московской квартиры. Не обстановка комнаты, не обитая газовая плита на кухне, не сломанный холодильник Сергеевых, что стоял под телефоном в коридоре, а именно запах. Чуть-чуть затхлый, непередаваемый запах большой коммунальной квартиры. В этом запахе – кухня, рухлядь бабушки, запихнутая на верхнюю полку где-нибудь около ванной, детские пеленки и масляная краска.

Алексей смешно сморщил лицо. Невесело усмехнулся. За окном – набережная. Множество людей. Непонятно откуда взявшиеся в этом маленьком городке. они шли и шли к елке, к живой, наряженной елке у Пироговской.

Это необычайно любопытное и очень трогательное зрелище – Новый год в морском городке, где снег можно видеть лишь на вершинах гор, прижавших улицы к морю.

Люди раздеты, в легких пиджаках. Непонятно и смешно! А в Москве будет поземка, снег нафталином искрится на усталых и пустынных после праздника улицах.

– Покушаем?

Алексей вздрогнул. Нет, он не в Москве. Он у моря. В кафе «Весна». И девушка-официантка, чем-то похожая на змею, смеется и спрашивает, что он будет кушать. Не все ли равно? Можно даже и выпить. Можно. Потому что очень грустно и одиноко.

Представив себе лицо Дернацкого, Алексей скрипнул зубами. «Ух, собака, “литературный гений”. Тоже мне, Белинский».

И вдруг вся злоба Алексея перешла в радостный, заливистый смех. «Да вот оно в чем дело! Это ж мои слова он говорил. Честное слово, мои! Я старику тоже выкладывал. Я про эпоху, а он про одуванчик! Я про волну – а тот про эпоху! Значит, все прекрасно, Леха! Все прекрасно!»

– Так вот что, девушка. Во-первых, с Новым годом, а во-вторых, дайте мне чего-нибудь закусить к ста пятидесяти и бутылке пива. Ладно?

Решив, что Алексей – один из многих случайных ухаживателей, девушка подернула плечами и, нахмурившись, заметила:

– Пожалуйста, без этого.

– Без чего?

– Вам лучше знать, без чего.

Алексей не удержался и радостно, в голос, захохотал. Официантка сердито отвернулась и пошла к буфету.

* * *

На людей, впервые с ним встречавшихся, Анатолий Сергеевич Полмачев производил странное впечатление. Длинный, в очках, скрывавших беспомощные маленькие глаза, с детским пушком на голове, он никак не обладал необходимой представительностью заместителя ответственного редактора.

В этот южный город Полмачев попал недавно и считал свое пребывание здесь ссылкой. До того времени он работал в Москве членом редакционной коллегии крупной комсомольской газеты. Месяцев восемь назад у него открылся процесс в легких, и врачи категорически потребовали уйти с напряженной газетной работы. Уйти из газеты? Полмачев считал это цинизмом.

Еще мальчишкой, работая на «Электростали» подручным мастера, он мечтал о судьбе писателя. Жизнь сделала его комсомольским работником. Потом он был направлен на работу в печать. После четырех лет работы в газете Полмачев не представлял себе, как можно жить без летучек, выездов в области, шума, торопливости и специфических газетных шуток. Каждый раз, беря в руки гранки будущего номера, он испытывал что-то вроде чувства благоговения.

Но процесс в легких угрожающе разрастался, и Полмачев был вынужден оставить Москву. По его просьбе, он был направлен на работу в газету в курортный городок, славящийся своим целебным воздухом.

В редакции народ сразу отметил два главных качества нового зама – он мягко улыбался и непрерывно кашлял, так ласково смотрел на людей из-под своих «лупоглазых», как их называла секретарша Галочка, очков, что те, кому хоть раз приходилось говорить с ним, надолго сохраняли симпатию к этому веселому, чуть нескладному человеку…

…А из Алексея стихи и новеллы просто лезли… Всерьез опасаясь графоманства, он заставлял себя вечерами выходить гулять. Постепенно ему полюбилось бродить по набережной, особенно в непогожие, дождливые вечера, когда люди прятались в домах, клубах или маленьких кафе. В такие вечера море чувствовало себя хозяином. Злые волны, с размаху ударяясь о гранит набережной, дробились на тысячи брызг и с грохотом обрушивались на беззащитные плиты тротуара.

Алексей садился на скамеечку и поднимал воротник пальто.

– К вам можно?

Алексей обернулся. Высокий мужчина в модном, заграничного покроя пальто вопрошающе смотрел на него.

– Конечно, что вы!

– Некоторые любят и одиночество.

– Меланхолики или гении, – пошутил Алексей.

Хмыкнув, Полмачев присел рядом. Минут десять они сидели молча. Днем гребешки волн казались то искристо-зелеными, то прозрачными, как утренние льдинки, а сейчас, в быстро наступавшей темноте, вода была черной, зловещей, и волны уже не были такими радостно-веселыми, как утром.

– Здорово, а? – спросил Полмачев.

– Да…

– Силища-то какая…

Алексей посмотрел на смешного человека и доверчиво улыбнулся:

– Я здесь стихи выдумываю.

– Да ну?! – весело удивился Полмачев. – А что за стихи?

– Обыкновенные…

– Если обыкновенные, то плохо, – засмеялся Полмачев.

– Нет, не совсем, конечно, обыкновенные, – быстро поправился Алексей.

– Прочтите.

То ли слишком прекрасно было грозно рвущее море, то ли Алексей все еще обижался на Дернацкого, но он снял шапку и, ни капельки не смущаясь, начал читать все свои стихи подряд.

Когда он замолчал, Полмачев снял очки и начал тщательно протирать их маленьким, с розовой каемочкой, платочком.

– А знаете, это неплохо.

Алексей смутился и опустил глаза.

– Другие-то не так считают…

– Почему? Кто же это?

– Да вы не знаете. Тут в газете один…

– В газете?

– Ну да.

– Кто же?

– Дернацкий. Такой…

Полмачев кивнул.

– Послушайте, а вы мне эти стихи не дадите? Серьезно?

– Это почему? – удивился Алексей и инстинктивно взялся за