Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

взяли. Солдаты расположились в школе. Вскоре задымил вкусный дымок походной кухни, и солдаты, серо-красные от пыли и зноя, уставшие и голодные, звонко стуча ложками, очищали котелки.

Потом они натащили в школу сена и, осторожно сдвинув в угол оставшиеся парты, занавесили окна портянками и легли поспать – на войне приучаешься ценить минуты, а минуты сна – особенно.

Вечером спал зной и закат красил небо жирным и ярким цветом уходящего солнца, сверху придавленного сиреневыми сумерками. Солдаты разбрелись по селу. Многие до войны были колхозниками и сейчас помогали жителям, истосковавшись по родному им труду. Тихон во дворе школы что-то стругал, отходил, прищурив глаз, и снова благоговейно начинал работу.

Павел, глядя на него, подумал: как папа, работает. И обрадовался точности своей мысли. Действительно, было в работе Тихона что-то от работы художника.

С тех пор, как он оделся в солдатскую форму и в руке, вместо изящной и привычной кисти, ощутил тепло винтовки, Павел ни разу ничего не рисовал. Иногда, пораженный увиденным, он невольно тянулся за карандашом и блокнотом. Но, вспоминая лицо женщины с ребенком там, у магазина, и шквал в поле, он еще сильнее сжимал ставшую уже привычной и родной шейку своей винтовки.

Но сейчас, когда он увидел этих людей, своих друзей, в святом деле, солдатами которого были все они, – людей, которые вчера, разорвав рот криком, стремительные и страшные в своем гневе, шли насмерть, на острие пуль, он понял, что шли они на смерть для того, чтобы вот сейчас, отложив в сторону винтовку, направить топор стругать бревно или сколачивать стульчик для малыша. Павел пошел в дом, принес блокнот, сел в стороночке и осторожно, как бы советуясь с бумагой, начал рисовать. У него не было масла, не было спокойствия холста, не было кисти – а было только одно чувство большой любви и уважения к этим людям, понять которых из окна городской квартиры – нельзя.

Когда вечером, при свете свечки Павел показал свои зарисовки Тихону, тот, молча посмотрев их, обнял Павла и сказал:

– Да ты силища какая… Знаешь, ты кто – ты, брат, художник настоящий…

У Павла затряслись губы, и он выбежал из школы.

Говорят – русские глазам не верят. Трудно спорить с мудростью пословицы, но в роте, где служил Павел, «глазам поверили». И так поверили, что в разговорах с другими бойцами батальона нос задирали: «как фотоаппарат, рисует».

Тихон сердился, когда так говорили:

– Дура, да нешто он как аппарат. Он с душой рисует, а ты – аппарат. Аппарат купить можно. А ты вон душу попробуй купи…

А Павел рисовал все свободное время. Он уже закончил третий альбом. На первой странице была нарисована девочка – худенькая, носик жалобный такой – с книжкой сидит, свесив ногу в воронку от бомбы. А рядом привязанный к колышку козленок.

Однажды комбат Сидоров вызвал Павла и сказал ему, что его переводят в штаб. (Он не сказал, конечно, что к нему приходили солдаты и просили поберечь художника – уж больно настырный он – как куда, так он вперед, неровен час – пуля дура, а художник такой один.)

Сидоров немного удивился, когда Павел снова, как год назад, в военкомате, рассерженно размахивая руками, – так у него эта привычка и осталась, – категорически отказался.

– Я воевать шел, а не писарем быть. И как художник – каллиграфией не отличаюсь.

Сидоров хитро спросил:

– Ну а если приказ, Северцев?

Павел подумал секунду и ответил:

– Не может такого приказа быть.

Так и остался в роте – солдатом.

Ночь была темная, и хотя на глаз нельзя было увидать, но по запаху чувствовалось, что дом был старый. Кто-то из солдат осветил вокруг фонариком. Пусто… Окна изнутри заколочены досками, на стенах светлые пятна от картинок и фото. Павел подумал, что, наверное, здесь висели репродукции с картин Шишкина. Подумал и улыбнулся.

– Поспим, что ль? – спросил Тихон.

– Придется…

Солдаты легли в рядок, для того чтобы было теплее, и вскоре в горнице стало слышным тонкое с замиранием посвистывание: солдаты уснули. От дыхания людей стало теплее и на печи заверещал сверчок.

– Слышь, воркует, – прошептал Тихон и вздохнул.

Павел молча кивнул – совсем как по Диккенсу…

Первое, что увидел Павел, проснувшись, были ослепительно яркие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь доски, которыми были заколочены окна. Это пробудило в Павле далекие воспоминания детства, самые дорогие воспоминания. В этих солнечных бликах были руки отца, смех матери, маленькая церковь над рекой и тишина утра ранней осени. Тихо, чтобы не разбудить солдат, Павел подошел к окну. Он посмотрел в щелку и ахнул, окно выходило в цветущий, но уже чуть тронутый багрянцем осени сад. Тихие деревья грелись в лучах солнца, шелестя листвой и кивая головой восходящему солнцу.

И только сейчас Павел радостно понял, что он имеет право писать цветы в дни великой и страшной войны. И писать такой сад – огромное счастье для художника! Потому что эти цветы и деревья, это солнце – символ любви всякого, кто живет в России, к своей Родине, потому что такое солнце, цветы, сад, люди есть только у нас…

* * *

У деревни Бурылихи – выдумать же такое название – лавина дивизии остановилась. И не потому, что иссякла мощь наступающих – немец, ощетинившись стволами пулеметов и пушек, не давал не то чтобы пройти, а и лежать, влипнув в землю, и то нельзя было спокойно. Батальон отошел в лесок.

Машина размеренно работает тогда, когда слиты воедино все еесоставные части. Стоит задержаться одной или другой – начать движение раньше времени, – машина останавливается.

Так получилось и у Бурылихи. Споткнулся о свинец пуль и встал один батальон – задержалось движение всей дивизии. Дивизия волей-неволей мешала наступлению армии. А четыре армии – полфронта. И вышло так, что у Бурылихи решалась судьба фронта.

Комбат Сидоров вышел на передовую – передовой был мелкий березняк на опушке леса – и сказал:

– Через два часа Бурылиху мы должны взять.

И после того, как кончили кричать гвардейские минометы и свистеть пузатые мины, батальон, растянувшись в цепь и ощерившись синевой штыков, пошел в атаку. Размахивая тупым стволом пистолета, бежал Сидоров, бежал Тихон, крича протяжное «А-а-а-а-а…», и рядом молчаливо и сосредоточенно бежал Павел. И уже у самой околицы, когда было видно, как немцы, выбегая из домов, вскидывали автоматы, Павел наткнулся на что-то жесткое, сделал несколько шагов вперед, и вытянув руки, упал.

* * *

Последний раз перед тем, как уйти дальше, в бурный поток наступления, ребята принесли Павлу в госпиталь огромный букет полевых цветов, тронутых чуть заметным увяданием осени.

– Догоняй, Пашка, ждать будем, – сказал Тихон и,