Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– Так-то лучше. А то душно.

– Отошел бы от окна – продует, – посоветовал старику второй сосед.

– А, нет! – бойко возразил старик. – Со степей дует, он мягкий ветер-то, с полынью, от него ревматизм лечится.

Старик заметил недоверчивую улыбку Алексея:

– Старику не веришь? Серьезно говорю.

Потом он вернулся к себе на кровать, вздохнул и лег поверх одеяла.

– Ну и тоска… И еще шесть дней маяться.

– Почему?

– Так дизентерия. – Старик постучал себя по животу. – Брюхо, оно, говорят, карантина требует…

Алексей насторожился:

– Какого карантина?

– Двенадцать дней, как один.

И сразу радость выздоровления омрачилась. Алексей почувствовал себя, как в детстве, – одиноким и заброшенным, и кругом незнакомые люди, чужой город, глушь. А как отец с матерью радовались, когда достали ему путевку!

Алексей повернулся на живот и спрятал голову под подушкой. Старик покачал головой и, снова поддернув кальсоны, подошел к алексеевой койке:

– Сынок, а сынок… Ты на грусти. С нами не пропадешь, мы народ веселый… Хочешь кисельку? Вкусный… Из дому мне принесли. А?

– Спасибо.

– На спасибо-то сыт не будешь. Ha-ко вот.

Алексей взглянул на худенького, согбенного старика и улыбнулся: «Добрый какой…»

К вечеру он подружился со своими соседями, и особенно с Сергеем Лукичом Максимовым. Молчаливый, чуть угрюмый Сулицын хоть и меньше понравился Алексею, но был человеком тоже, по-видимому, приятным. День пролетел быстро. Вечером, когда в палате выключили свет, Алексей разговорился с Максимовым. Старик говорил медленно, и в тот момент, когда он замолкал, в темноте ярко вспыхивала красная точка папиросы. Максимов осторожно пускал дым в щелочку окна и продолжал:

– Это-то хорошее дело, что с медалью… Почетное дело. В инженеры пойдешь небось?

– Нет, – застенчиво ответил Алексей, – на факультете журналистики учиться буду.

– Где-где?

– Ну, на писателя, что ли…

– A-а… – неопределенно протянул Максимов. – Годков-то тебе сколько, писатель?

– Восемнадцать скоро будет.

– Ишь ты!

Помолчав немного, Максимов ухмыльнулся и весело спросил:

– На Горького, значит, учиться будешь?

– Попытаюсь, – скромно ответил Алексей.

Максимов крякнул и замолчал. Огонек папиросы вспыхивал теперь все чаще.

Наконец, Максимов затушил цигарку, выкинул ее в окно и, устроившись поудобнее на койке, неестественно сонным голосом проговорил:

– Давай-ка спать, лаурьят…

* * *

Властное желание творить теперь всецело владело Алексеем. Ночью ему снились стихи – звучные и удивительно хорошие. Порой стихи снились ему в цвете: когда он слышал тихие слова, проникнутые сентябрьской грустью Подмосковья, ему виделось то высокое синее небо, то красная шапка рябины, тронутой первым лихим морозцем. А когда Алексею снилась девушка – необычайно красивая, умная, ласковая и певучая, – то после обязательно появлялась радуга – вестник радости.

После таких снов Алексей резко просыпался, как будто кто толкнул его, и кидался к подоконнику – там у него была оборудована «литмастерская». Слова ложились уверенно и точно, как бы в заранее приготовленные лунки, мысль не путалась и не ускользала. Кончив писать, Алексей читал вслух, и написанное порой так нравилось ему, что он, радуясь и ерзая от нетерпения на шатком стуле, писал до утра.

В станы он приходил одним из первых, счастливый и весь напряженный от пережитого и написанного. Радость творчества так захватывала Алексея, что он даже не так сильно, как раньше, реагировал на злые шуточки Орлика, работавшего теперь простым рыбаком. Бригадиром вместо него был Алик Салин – человек еще молодой, но в Крыму известный. Одессит-беспризорник, наизусть шпаривший Бабеля и Багрицкого, человек, прошедший партизанскую школу, он быстро завоевал симпатии бригады, а когда было Орлик попытался подшучивать и колоться, Алик загнул минут на пять такого, что все покатились со смеха, а посрамленный Орлик ушел на нос сейнера и до конца дня в рубке не появлялся…

Бригадиром Салин стал и случайно, и закономерно – одновременно.

Лутовинов прекрасно понимал, что вместо Орлика, который, естественно, после всего случившегося бригадиром оставаться не мог, должен стать человек, в этих краях известный, сильный, с хитрецой и юмором. Подобрать такого человека – задача не из легких. И как Лутовинов ни перебирал в памяти всех своих знакомцев – или те работали в других колхозах, или не были хорошими рыбаками, или, хотя и слыли людьми принципиальными, вроде всем подходящими, но суховатыми, без соли… Как дальновидный руководитель, Лутовинов преследовал и еще одну цель – «рентабельную», как он в шутку называл ее. Нужно было сбить с Орлика гонор, который после собрания не поубавился, и этим самым сначала сделать его просто хорошим рыбаком, каким он и был до бригадирства, а потом, со временем, можно снова выдвинуть на руководящую работу, так как все задатки руководителя у него имелись. Беда заключалась в том, что слишком много таких «руководящих» задатков было у Орлика.

Долго мучился Лутовинов, но наконец нашел нужного человека. И нашел совершенно случайно. Как-то утром, развернув непонятно как в правление попавшую керченскую газету, Лутовинову бросилась в глаза заметка: «Почему плохо обстоит дело с ремонтом судов?». Вина за плохо обстоящие дела возлагалась на и.о. начальника ремонтных мастерских А.В. Салина.

Лутовинов даже рассмеялся от радости, в тот же день взял себе командировку на три дня, одолжил у Птицы пятьсот рублей и срочно выехал в Керчь. Дело в том, что Алик Салин был старинным знакомцем Лутовинова еще по партизанским временам. После получения сразу четырех орденов и трех медалей Салина вызвали в горком и стали назначать на всяческие начальственные должности, не имевшие никакого отношения к его основной и любимой профессии. И вот назначают бывшего рыбака, героя-партизана начальником горкомхоза. Единственное, что в этой должности понравилось Алику, так это трофейный «мерседес», полученный им в индивидуальное пользование. После года муторной и тягучей работы Салину поставили на вид и перевели сначала зам. нач. гортопа, а оттуда в отдел промышленности, но уже с выговором…

Вот этого человека и привез Лутовинов с собою. Вдыхая всей грудью необыкновенно чистый после недавнего дождя воздух, Салин весело щурил глаза:

– Да пойдем в станы, старик! Там лежат куски моего сердца.

Лутовинов только хмыкал и шутил: чудо, от тебя не водкой несет? Зайдем ко мне – чайку дам пожевать, а то неудобно с подчиненными…

Появившись на следующий день в станах, Алик встретил старых знакомых, мигом перезнакомился с остальными и через два дня он, казалось, всю жизнь только что и делал, как бригадирствовал в первой «орлинской».

Питая необычайное уважение к людям пишущим, а особенно печатающимся, Салин с любовью и нежностью смотрел на Алексея, узнав о нем от Лутовинова, который охарактеризовал будущее Алексея весьма коротко: «Пропрет малый. С черепом».

Когда акустик захворал, Салин взял к себе в рубку Алексея и, сверкая