Тишина - Василий Проходцев

пани Пронской – исправляю ее сейчас с прибавлением, что сделал так не сознательно, а лишь потому, что мысли о прекрасном поле окончательно покинули меня еще с пару недель назад, и в общем, к некоторому моему облегчению. Женщины тут все превратились в какие-то иссохшие мотки тряпья, вызывающие разве что жалость, и это, судя по их взглядам, кажется, взаимно.

Братишки наши! По своей безмерной глупости и гордыне, обещал я им яблочных леденцов, обещал и сам быть на Рождество, не зная, что через месяц-полтора буду вспоминать их как ангелов, осенявших меня в прошлой и лучшей жизни. И все же, не теряю надежды увидеть и тебя, и их. На каком только свете?

Любящий вас

Казимир

Часть восьмая

Глава 1

Похмелье всегда тяжело давалось князю Борису Семеновичу, а с возрастом – особенно, поэтому, хоть он и проснулся после пира очень рано, все же большинство обитателей и гостей полковой съезжей избы были уже давно на ногах, но не решались будить главного воеводу, а может, просто не торопились этого делать, чтобы спокойно, без начальственных окриков, обсудить с сослуживцами действия во время боя, и сделать распоряжения собственным подчиненным. Поскольку все старшие начальные люди и офицеры были давеча на пиру, и большинство не захотело или не смогло ночью далеко уйти, сейчас все они толпились во дворе со своими денщиками, поручиками, сотниками и полуголовами, и посылать особо ни за кем не было нужно. Каждый переживал похмелье и волненье перед боем по-разному. Кто-то, как Филимон Драгон, был крайне мрачен, раздражителен и молчалив, другие, как капитан Бунаков, напротив, развивали самую кипучую деятельность, а в общем двор полковой избы, по шумности и суете, сильно напоминал московскую площадь Пожар во время праздничного торжища.

– Что там, Микитка, чухна, что ли разбежалась?! – озабоченно пробормотал, услышав сквозь сон этот гвалт, князь Шереметьев, и тут же горькие мысли о том, как далеко в прошлом остались те милые времена, когда переживать нужно было лишь о том, не разбежалась ли чухна, заставили его болезненно поморщиться. – Эх! Неси, черт ленивый, одеваться. Да со всем доспехом сегодня…

Когда хмурый князь, покачиваясь и держась за больную голову, показался на крыльце, то первым делом увидел своего сына Никифора, который с церемонным земным поклоном обращался к своей толстой дворняге:

– Великий архипастырь и святитель, благослови!

Собачка, сидевшая на задних лапах, довольно тявкнула, и перекрестила Никифора сложенными вместе лапами. Вокруг нее образовался кружок смеющихся дворян, желающих получить благословение, но избалованная дворняга делала это только за основательное вознаграждение, да и то не за всякое. На эту картину с укоризной смотрел подходивший для молебна полковой поп с двумя дьяконами. Борис Семенович подошел сзади к не замечавшему его сыну и отвесил тому сильнейший подзатыльник.

– Скоморох! И не устал ты семью нашу позорить? – прошипел старший Шереметьев, – Погоди уж, после службы поговорим по душам…

Все начальные люди собрались к молитве, которую священник, прекрасно понимавший, куда сейчас торопятся служивые, постарался не затягивать. Но даже во время этой краткой службы Борис Семенович не мог успокоиться, и подходил то к одному, то к другому воеводе, и что-то шептал им на ухо. Артемонову он сказал следующее:

– Матвей Сергеевич, отдай распоряжения по своей роте, ей еще не скоро в дело вступать, а сам поезжай пока с Никифором. Мне самому некогда, а боюсь за него: татар увидит – удержать трудно его будет, чтобы за ними не погнался. Но нужно, Матвей, очень нужно! Да прямо сейчас выезжайте, по дороге помолитесь.

Матвей кивнул, и, отвязав лошадь, поскакал за сотнями Никифора, которые уже отправлялись навстречу татарам.

Когда служба подходила к концу, во двор ворвалось дюжины две всадников на полузагнанных лошадях, покрытые толстым слоем дорожной пыли. Старший из них, бесцеремонно расталкивая собравшихся, направился к воеводе. Решившим возмутиться таким поведением, добавляли ножнами сабель и древками протазанов его спутники. Над толпой прокатился шепот: "Царский посол!", и все притихли и расступились. Возглавлял приехавших стольник, один из многочисленных молодых князей Голицыных, прекрасно знакомый Борису Семеновичу по Москве.

– Бог в помощь, князь Борис Семенович! Ух, и жарко же у вас тут, а еще говорят, что по всей Смоленщине теперь русскому человеку можно без боязни ездить.

– И ты здравствуй, князь Петр Кириллович, а ты какими судьбами здесь, отчего не предупредил? Неужто, на усиление к нам прислали? Это бы хорошо!

– Как же, Борис Семенович, ведь сам ты просил князя Черкасского у государя распоряжения попросить, как вам быть: держать ли осаду, или уходить, не рисковать, с двумя противниками сразу биться. Вот я тебе, воевода, грамотку царскую и привез. Что в грамоте – не ведаю, но была бы моя воля – отступал бы немедленно. Тут у вас как будто сам Мамай пожаловал, отродясь такой тьмы татар не видал. Последние две версты с боями к тебе прорывались, двоих у нас стрелами ранило сильно, а уж поцарапало чуть ли не каждого. Как через эти орды все войско отводить, да с пушками – и представить трудно. Но если уж царь указал…

– Грамота царская… – забормотал Шереметьев, нетвердой рукой и словно неохотно принимая свиток с красивыми печатями и кисточками, – Спасибо тебе, князь Петр Кириллович, спасибо. Угостить бы надо вестников, как полагается, да тебе объяснять не надо, что у нас тут творится. Юрка, сукин же ты сын… – добавил Борис Семенович совсем тихо, со смесью злости и восхищения.

– Прости, князь Борис, не расслышал?

– Ничего, ничего. Вы присядьте хоть, передохните, пока я грамоту читаю.

Шереметьев пробежал быстро глазами свиток, в котором, конечно же, ему предписывалось войско и наряд пожалеть, и из под крепости, с порядком и бережением, отступать, ибо царский указ взять Шереметьин у него был, а царского указа биться со всей крымской и ногайской ордой – не было, так что он, князь Борис, царских ратных людей бы поберег, и на верную смерть в бой не посылал. Как и всегда, царь призывал воеводу действовать безо всякого промедления. Дочитав, Борис Семенович, опустив глаза, подошел к посланнику, и сказал ему тихо, так, чтобы слышать его мог только Голицын:

– Вот что, Петр Кириллович. Я сейчас объявлю, что ты к нам с доброй вестью явился: высылает, мол, государь нам подкрепление, и велит быть стойкими до его прибытия. А ты уж, князь, мои слова подтверди, сделай милость. Бой-то уже идет, Петр Кириллович, и отступать мы можем только в верный крымский полон.