Советский Союз. История власти. 1945–1991 - Рудольф Германович Пихоя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подобные же преступления были выявлены и в других хлопкосеющих республиках — Азербайджане и Казахстане24, Понятно, что совершение столь масштабных преступлений предполагало прочные преступные связи на всех этажах государственного управления — от директоров совхозов до республиканского и союзного уровня.
Расследование было санкционировано Андроповым. При Черненко оно было приторможено. Приход к власти Горбачева стал сигналом к ускорению расследования. Уже 20 марта 1985 г. был арестован бывший заместитель министра внутренних дел Узбекистана А. Кахраманов. Он него потребовали показаний о связях с высшими чиновниками в Москве — в МВД СССР и ЦК КПСС. Следствие стремительно стало набирать темпы.
Были произведены аресты, затронувшие, по существу, всю партийно-государственную элиту республики. Обвинения были предъявлены первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана И. Б. Усманходжаеву, первому секретарю Бухарского обкома партии И. А. Каримову, управляющему делами ЦК Компартии Т. Умарову, министру внутренних дел Узбекистана X. X. Яхьяеву, Председателю Президиума Верховного Совета Узбекистана А. Салимову и большому числу партийных и государственных чиновников. Поражали воображение результаты обысков в домах подозреваемых: только у первого секретаря Бухарского обкома КПСС было обнаружено ценностей на сумму до 6 млн. руб., в том числе 130 кг золотых изделий25
Однако следователи не ограничились Узбекистаном. Они настойчиво пытались выяснить связи «хлопкового», или «узбекского», дела, как его стали называть, с Москвой. Были предъявлены обвинения ряду крупных чиновников аппарата ЦК КПСС. Под подозрение попали второй секретарь ЦК Компартии Молдавии В. И. Смирнов, прежде заведовавший сектором Отдела организационно-партийной работы ЦК КПСС, заместитель заведующего этим отделом К. Н. Могильни- ченко, заведующие секторами, инструкторы ЦК.
Уже к концу 1985 г. руководство Генеральной прокуратуры под явным воздействием аппарата ЦК попыталось свернуть расследование, обвинив следователей в грубых нарушениях ведения следствия (заметим, что основания для таких обвинений в адрес Гдляна и Иванова имелись, причем веские). Но «узбекское дело» возникало как дело политическое. Оно развивалось в полном соответствии с традициями советского права — права, насквозь пронизанного духом политической, партийной целесообразности. Оно вполне допускало убежденность следователей, что «в настоящее время вопрос заключается не в том, доказана или нет вина во взяточничестве Усманходжаева, Осетрова (второго секретаря ЦК Компартии Узбекистана.— Авт.), Чурбанова, Смирнова и других руководителей, а в том, что лица, от которых зависит решение о привлечении их к уголовной ответственности, не желают разрешить явно назревшую проблему. Юридическая оценка их преступной деятельности однозначна: их вина установлена в полном объеме»26.
В своем роде это шедевр советского права — арест санкционирует не прокуратура, а «лица, от которых зависит» привлечение к уголовной ответственности, вину определяет не суд, а «однозначное» мнение следователя... Отметим очень важные обстоятельства для понимания духа следствия: «однозначно» обвиненный Гдляном и Ивановым Ю. Чурбанов в это время находился на свободе. Он был арестован только в январе 1987 г., а осужден в 1988 г.27
И Гдлян с Ивановым, превратившиеся за два года расследования в фигуры политические, не преминули воспользоваться именно политическими средствами, которые стали им доступны: в марте 1986 г. они обратились с письмом к Горбачеву, настаивая на продолжении следствия и в Узбекистане, и в Москве. Итог письма оказался положительным: следователи даже заслужили устную благодарность «за принципиальную постановку вопроса». В дальнейшем они еще не раз будут обращаться к Горбачеву с просьбами о продолжении расследования. Юрист по образованию, Горбачев не видел нелепости в ситуации, когда уголовное по характеру обвинений расследование всецело оказалось зависящим от политических решений. Горбачев проявлял явную заинтересованность в получении
сведений негативного характера о своих сподвижниках по высшему партийному
28
руководству и использовал эти данные при кадровых перестановках
Но все явственнее становилось, что разоблачение коррупции в советском обществе, встретившее поддержку широких слоев в России, превращается в политический фактор. Джинн вырвался из приоткрытой Андроповым бутылки. Уже сам Горбачев, как он позже написал в своих мемуарах, опасался, что в ходе расследований мог быть «раскопан» компрометирующий материал о его деятельности в Ставрополье29, что вынудило его освободить Федорчука от должности министра внутренних дел30. Эта опасность была реальна и безлична: советская система хозяйствования была криминальна «по определению». Криминальность отнюдь не была характерной чертой хозяйственников. Это была неотъемлемая черта способа хозяйствования в условиях тотального «распределения фондов» как способа обеспечения деятельности, когда не экономические возможности, не успешность хозяйствования, а мнение чиновника в министерстве или в партийном органе — от райкома до ЦК — определяло, поступят ли на предприятия станки, металл, комплектующие, будут ли выделены деньги на расширение производства, возможно ли нанять дополнительных рабочих, можно ли построить завод или стадион и многое другое.
Практически о каждом хозяйственнике, крупном администраторе, партийном деятеле можно было найти сведения, достаточные для возбуждения уголовного дела. Это в СССР знали все. Но едва ли не впервые с начала 60-х гг. эта угроза стала реальной для той части номенклатуры, которая использовала противоречия в экономической системе как способ личного обогащения. Информация, имевшая огромный общественный интерес, вырвалась из-под контроля. На XIX партийной конференции главный редактор «Огонька», тогда самого популярного советского журнала, публично обвинил ряд высших партийных чиновников в коррупции. С этих пор и до последних дней СССР Гдлян и Иванов были «незаконнорожденными» шумными детьми «гласности» по-андроповски.
Был у «узбекского дела» и другой аспект, полностью проигнорированный в 1983-1987 гг., но ставший политической реальностью в 1988-1991 гг. Он свидетельствовал: московские власти многие десятилетия мирились с тем, что часть средств союзного бюджета распределялась среди местных национальных элит. Москва платила; местные элиты рассчитывались преданностью и послушанием. Со времен Андропова Москва нарушила эту практику. Негласное соглашение было разорвано. Более того, участники сделки из союзных республик были подвергнуты свирепым наказаниям и унижениям. Ответ местных элит не замедлил себя ждать: уже в конце 1986 г. впервые пришлось столкнуться с беспрецедентными по силе национальными волнениями, не прекращавшимися до последних дней существования СССР и по политической инерции пережившими СССР.
Разрыв традиций
