Живой Журнал. Публикации 2009 - Владимир Сергеевич Березин

— Суки! Бляди! Спиногрызы! Я тут горбачусь днём и ночью, чтоб вам заработать на хлеб! А вы! Коньяк! Князь Оболенский, покойник! Завещал!..

И так минут двадцать. Гости, замерев, сидят с пустыми вилками во ртах.

Внезапно всё прекращается, и разговор возобновляется на прерванном месте.

— И тогда я поняла, что Михалков может быть каким угодно плохим режиссёром, каким угодно человеком, но актёр он блестящий. Актёр, что говориться, по жизни.

— Ну, да, — сказал я мрачно. — А теперь представь, что на следующий день в гости к Михалкову приходит Ельцин.

Тут встаёт хозяин и говорит:

— А теперь, Борис Николаевич, я попотчую вас чудесным коньяком, что подарил мне в Париже князь Оболенский… Ему выдержки, не поверите ли, двести лет! Да-с! Артёмушка, возьми там, в буфете, бутылочку такую початую, пузатенькую…

Ну, и так далее.

Актёр, да.

Извините, если кого обидел.

01 сентября 2009

История про персонажей-алкоголиков

…размышляли о высоком. То есть, о литературе.

Речь зашла о спасительных приёмах. Очень часто писатель не может объяснить, с чего вдруг персонаж попал туда или сюда. Зачем он сделал так, а не иначе.

И вот тогда, как палочка-выручалочка, приходит алкоголь. Тема алкоголя в литературе давняя, и она не менее спасительна для романиста, чем сигареты.

Про сигареты и кофе тут недалеко уже дискутировали, и дискутировали много.

Там, правда, была дискуссия о сигаретах и кофе — это ведь тоже палочка-выручалочка. Общественное мнение санкционировало разговоры о качестве кофе точно так же как возмущение по поводу его рода.

Герою позволено десятками страниц рассказывать о преимуществах заваривания с корицей перед завариванием с кардамоном. Ну и ностальгические описания "Астры" и "Дымка" тож. Будто споры о приготовлении шашлыка и ухи — бросишь эти темы в повествование, и сразу понятно о чем писать ближайшие двадцать страниц.

Но всё же об алкоголе.

Итак, если надо заткнуть дыру в повествовании, объяснить неестественность сюжетного поворота, легче всего заставить героя напиться. Не говоря о том, что это мотив для разговоров — писатель думает, что все люди, как и его персонажи только и думают, чтобы сесть-выпить-поговорить. Любую откровенность можно списать на действие алкоголя.

(С веществами расширяющими сознания — ровно тоже самое).

Только всё это от бессилия.

Так и в жизни — как писал мой любимый Гроссман: "А иногда пьёшь, пьёшь, и становишься всё угрюмей, словно наполняешься битым, колючим стеклом, тяжелеешь, какая-то ленивая дурость охватывает мозг и сердце, вяжет руки, ноги. Вот в таких случаях и дерутся ножами шофера и слесаря, охваченные жуткой злобой, ползущей из желудка, из охваченной тошнотой души, из тоскующих рук и ног. И вот в таких случаях пьёшь много, всё хочешь прорваться в рай, выбраться из лап тоски, из беспричинного отчаяния, из гадливости к себе, из жгучей обиды к самым близким людям, из беспричинной тревоги и страха, из предчувствий беды"… И с героем бывает тоже самое, из искусственной пьянки он выходит всё таким же, ничуть не улучшенным.

Извините, если кого обидел.

02 сентября 2009

История про историка

Есть такая история, которую рассказывают про разных людей — мне рассказывали про Моммзена. Этот немец, когда писал свою фундаментальную "Историю Рима" был отвлечён шумом, доносившимся с улицы. Моммзен послал слугу, узнать в чём дело — тот вернулся и доложил, что там столкнулись два экипажа. Шум, впрочем, продолжался, и историк послал туда служанку. Та вернулась с сообщением, что там подрались мастеровые. Моммзен вскричал, что как можно писать историю античности, когда непонятно, что произошло полчаса назад под окнами.

Извините, если кого обидел.

04 сентября 2009

История про публичность

Заговорили о публичности в Живом Журнале.

Такие разговоры всегда интересны, хоть и ведут к ужасной болтовне. Но и в самом деле — нет ли какой угрозы, как спрашивает себя честный обыватель, заходит ли речь о генетически модифицированной картошке, выборах или шапочках из алюминиевой фольги.

Однако, сперва надо разбираться в терминологии.

Собственно публичности я не боюсь. Я всё-таки много преподавал — в школе, а потом в высших учебных заведениях, а преподаватель — это вполне публичная профессия. Не говоря уж о том, что профессиональный рассказчик историй любые истории пишет собой, своим опытом и представляет их публично.

Много лет назад я вывел для себя правило — написанная единожды вещь станет известна всем. И дело не в мелких тайнах, а в публичности человеческих отношений — ты говоришь о ком-то в частной беседе что-то снисходительное, или просто поддакиваешь своему приятелю. А тот говорит об общем знакомом, а тот потом это слышит (видит) и обижается.

Так происходит и в обыденной жизни, но в Сети путь стремительнее и оттого болезненнее. Эту публичность я всё-таки учитываю. Ведь на Страшном суде мы будем держать ответ согласно кэшу Яндекса, и не надо нарушать мировую гармонию, если уж не припёрло по-настоящему.

Но дело ещё и в личных границах частного и общественного.

Во-первых, для меня этой границы почти нет. Я купаюсь без трусов, а другому человеку и в кабинке переодеться неловко. К тому же есть удивительное свойство самоиронии. Вот, например, есть у меня в запасе такая история: одна моя знакомая (очень красивая женщина) развелась с мужем, но не рассорилась. Они как-то встретились, и моя знакомая призналась, что ради развлечения закрутила роман с одним старым приятелем. Бывший муж подозрительно посмотрел на неё и спросил:

— С Березиным, что ли?

Эта мысль была для неё так неожиданна, что она захохотала.

— Представляешь, — сказала она мне, даже сейчас смеясь. — Я так неприлично громко смеялась! Так долго! Это так было так смешно!

Потом она посмотрела мне в лицо и осеклась.

Это, в общем, личная история, и тогда мне было несколько обидно, но теперь-то даже весело.

Во-вторых, Живой Журнал, часто используется психотерапевтически. Стучит посередине ночи женщина по клавиатуре, стучит о том, что суженый не понимает её, а ведь она выслала ему фотографию своего прекрасного тела на фоне ковра. Ну и начинает случайный свидетель над ней глумиться, над ковром её, над простым её чувством. Облегчение она в момент стука по клавиатуре испытала, выговорилась на площади, но — ценой такого риска.

Я тоже, разумеется, занимаюсь психотерапевтическим выговариванием, да только в скрытой форме. Я слишком хорошо знаю, что нужно написать, чтобы тебя пожалели. Но зачем мне такая жалость?