Полукровки - Стивен Грэм Джонс

Он так и не надел рубашку. Вервольфы не носят рубашек, даже в январе в северном Техасе.

– Они все ждут, что она снова займется своим делом, – сказал Даррен, медленно проезжая по узким улицам. – Но она бежит прямиком отсюда, верно? На всех четырех, я ее знаю.

Я смотрел вперед и вбок и в зеркало заднего обзора.

– Что с ней не так? – сказал я, затем мне пришлось прищуриться из-за света, заполнившего мое зеркало.

Служба отлова бездомных животных с низким плоским прожектором, крутившимся над кабиной. Ни звука. Просто едет.

Даррен дал фургону проехать, затем пристроился за ним.

– Тридцать минут или меньше, верно? – сказал он, отключив фары LeSabre.

Я не сразу понял – этот собаколов подставлялся. Суматохе, которую устраивает Либби, но на самом деле самой Либби.

Она, должно быть, голодна.

Последние два квартала мы прошли пешком.

– Ты собираешься… ты знаешь? – спросил я. Я был готов подхватить его брюки, если он обратится. Это были его единственные брюки.

– Это город, – сказал он в ответ.

– Для нее тоже, – ответил я.

Первая собака, которую мы нашли, издыхала. Ее кишки тянулись за ней фута на три.

– Оно стоило того? – сказал Даррен собаке и покачал головой.

Я оглянулся на собаку. Ее язык вывалился на цемент. Муравьи уже суетились в ее пасти. Я думал, они вылезают только днем, но, наверное, это были ночные муравьи. Может, просто никто их не видит.

Второй пес был сенбернаром.

Голова его валялась в канаве, туловище на чьем-то пороге.

– Это же собаки-спасатели, верно? – сказал Даррен, садясь на корточки, чтобы посмотреть в морду собаке. Он взял ее, чтобы рассмотреть получше. – Спаси себя, – сказал он, идя вперед и держа скрюченными пальцами голову собаки за мех на темени. Он выглядел как ребенок, колядующий на Хеллоуин, только мешок, что болтался у его бедра, был жутким.

Он поставил косматую голову на крышу над чьим-то порогом тридцатью ярдами дальше. Над порогом включился свет. Мы не стали отходить, скрываясь от того, кто его включил, мы просто прошли сквозь пятно, прямо нарываясь, чтобы кто-то что-то сказал.

– Она, знаешь ли, права, – сказал Даррен. – Насчет моей руки.

Он поднял указательный палец, словно он сиял серебром.

– Что тебе не удастся ее сохранить?

– Ее – помнишь Рыжего, того самого? Он имел обыкновение плавить серебряные ложки и выливать расплав на шкуру, чтобы посмотреть, как она дымится.

– Рыжий, – сказал я. Я назвал его имя впервые за много лет.

– Туда ему и дорога, – сказал Даррен.

– Дед говорил, что вервольфы спариваются ради жизни.

– Может быть, – сказал Даррен. – Но это не значит, что это им нравится. Но, наверное, так для нее в любом случае лучше.

– Так? – сказал я.

Мы вышли к внешней границе суетливой толпы.

Люди – овцы, и они это знают, потому они расступались, пропуская нас к барьеру.

Там был не один собаколов – там были все они, включая дентонских, судя по курткам.

В центре меховым вихрем кружилась, на их взгляд, какая-то волчица, только передние лапы были длиннее, уши острее, глаза злее и шерсть реже. На месте пальцев ног были пальцы рук. Однако я не мог видеть ее целиком, слишком много было собаколовов. Слишком много мертвых собак.

Если бы она замерла, перестала крутиться, клацать зубами на громадного метиса мастиффа с ротвейлером, который пристроился сзади. Пытаясь влезть на нее. Нет, он был не просто сзади, он был в ней.

– Она в охоте, – громко сказал я.

– Толстожопый кобель, – сказал Даррен и отпрянул, когда толпу облило водой.

Кто-то сорвал кран пожарного гидранта, чтобы разлить эту парочку.

Вода почти не попала на них, но по нам ударила во всю силу, и я еще меньше стал видеть Либби, которая всегда стеснялась обращаться, пыталась скрывать это – поскольку обращение Даррена в десять лет спровоцировало обратиться и ее, она, наверное, боялась, что спровоцирует меня.

Это заставило меня пробиться поближе, чтобы лучше видеть.

Два собаколова, пока ее отвлекла вода, накинули металлические петли на шею Либби и тянули в разные стороны.

Она снова воспрянула, изогнулась сильнее, чем должен был бы позволить ее позвоночник. Я попытался мысленно запечатлеть этот момент, я увидел ее в водяном тумане, она отгрызалась назад, черные губы задрались, обнажив сверкающие белые зубы, глаза прожигали ротвейлера насквозь.

На сей раз она вцепилась всей пастью в его переднюю лапу, и тут их снова накрыло водой.

Через пару мгновений эта правая лапа и плечо, и половина грудной клетки вылетели наружу.

Через пять секунд обмякшая туша ротвейлера полетела в другую сторону, в живот какому-то парню.

– Нет! – завопил Даррен, шагнув вперед и вытирая жгучую воду с глаз, но было слишком поздно – один из собаколовов держал электрошокер как тупое копье, целясь ей в брюхо, поскольку у всех там кожа тоньше, лучше проводит.

Он ткнул им Либби куда-то в этом потоке воды, и она закричала, клацнула на него зубами, рванулась, волоча за собой собаколовов, что накинули на нее петли, и они рухнули на колени, прежде чем сообразили, что надо бы упереться ногами.

Затем сквозь толпу протолкался городской коп и вступил в круг с пистолетом. Не с обычным, а с нехилой такой пушкой, как у Грязного Гарри [15].

Я рванулся к его ногам прежде, чем сообразил, что бросился вперед. Мое плечо врезалось ему прямо под коленки, и мы покатились в воде и грязи по улице, и пистолет со звяканьем отлетел в сторону. Я проследил, куда он скользнул. Прямо под ноги Даррену в его водительских ботинках с квадратными носками.

Он присел на корточки, поднял пистолет, глянул на копа, который заламывал мне руку за спину, отрывая меня от земли.

Мир замедлился, он почти не вращался.

Теперь Либби бросилась вперед из воды, на копа. Чтобы защитить меня. Чтобы Даррену не пришлось, она же знала, что он собирался сделать, и тогда начнется чертова облава. Волчья облава. Она и к этому была готова. Она готова была прогрызть себе дорогу сквозь копа, сквозь собаколовов, зевак, и не останавливаться, пока весь Техас позади нее не будет усеян кровавыми клочьями.

И тут Даррен сделал то, чего я от него в десять тысяч жизней не ожидал бы.

Он направил пистолет на Либби и выстрелил в нее.

Тремя часами позже мы шли прочь от бурного потока улицы – шли, не бежали. И мы уже не были в наручниках.

Даррен объяснил, что этот ротвейлер-переросток был моим.