На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

class="v">«Анна Каренина… срочный анализ мочи…»

Мысли мои слезятся, словно вдохнул карболки,

дважды уходишь в себя, имя рек,

«Как Вас по отчеству?», – это Главврач в ермолке,

«Одиссеевич, – отвечаю, – грек…»

Отворачиваюсь, на голову одеяло

натягиваю, закрываю глаза – небывало

одинокий, отчаявшийся человек.

О, медсестры – Сцилла Ивановна и Харибда Петровна,

у циклопа в глазу соринка – это обол,

скорбны мои скитания: Жмеринка, Умань, Ровно…

ранитидин, магнезия, димедрол…

Лесбос бояться, волком ходить, и ладно,

это – Эллада, или опять – палата,

потолок, противоположный пол?

«Я прибыл в ночь на поезде саврасом…»

Я прибыл в ночь на поезде саврасом,

безумец круглый – в поисках угла,

кувшин, обросший человечьим мясом:

о, как моя десница тяжела.

В карьере мраморном раскинулась деревня,

чьи улицы прорезаны в толпе,

здесь каждый житель – извлечен из кремня

и вскормлен, словно памятник себе.

Поскольку под рукой материала

на всех не хватит – вскоре порешат,

что и природа – часть мемориала:

от южных гор до северных мышат.

Ржавеют птицы, заливаясь щебнем,

в молочных ведрах киснет купорос,

а я – смеюсь, вычесывая гребнем

бенгальский пепел из твоих волос.

Строительство имеет много магий,

краеугольный камень – хризолит,

и здешний воздух – воспаленный магний:

от слов – искрится, в музыке – горит.

Но ты не слышишь, обжигаясь в древнем

высоком сне, как глиняный Колосc,

покуда я вычесываю гребнем

бенгальский пепел из твоих волос.

«Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома…»

Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома,

а над ней – голубая глина и розовая земля,

ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,

и тебя встречают люди из горного хрусталя.

Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,

каждой гранью сияют отполированные тела,

старшую женщину зовут Бедная Линза,

потому что всё преувеличивает и сжигает дотла.

Достаешь из своих запасов бутылку токая,

и когда они широко открывают рты —

водишь пальцем по их губам, извлекая

звуки нечеловеческой чистоты.

Шелкопряд

Я здесь, я тут,

потому и зовут меня – тутовый шелкопряд,

злые языки плетут,

что я – не местный, что я – тамошний шелкопряд,

понаехавший, gastarbeiter, пархатый шельмец…

…тянутся дни чередою витражных окон,

вот задрожал и свернулся в праздничный кокон

турецко-подданный мой отец.

Сон шелкопряда – это шелковицы смех,

ибо она зацветает только во сне шелкопряда,

это слова: шаддах, килим и силех,

хитросплетенье узоров райского сада.

Евнух с кривым мечом, и опять грустны

юные одалиски: чья голова на блюде?

Все шелкопряды видят одни и те же сны,

как в них живут и умирают люди.

А я по-прежнему тут, я еще и еще здесь,

вот привели туристов, они из страны – Нэтрэба,

километровой шелковой нитью укутан весь:

от последней строки и до самого первого неба.

ИЗ цикла «Приборы бытия»

«Мне подарила одна маленькая воинственная страна…»

Мне подарила одна маленькая воинственная страна

газовую плиту от фирмы «Неопалимая Купина»:

по бокам у нее – стереофонические колонки,

а в духовке – пепел, хрупкие кости, зубные коронки,

и теперь уже не докажешь, чья это вина.

Если строго по инструкции, то обычный омлет

на такой плите готовится сорок пустынных лет:

всеми брошен и предан, безумный седой ребенок,

ты шагаешь на месте, чуешь, как подгорает свет

и суровый Голос кровоточит из колонок.

«Протрубили розовые слоны…»

Протрубили розовые слоны —

над печальной нефтью моей страны:

всплыли черти и водолазы…

А когда я вылупился, подрос —

самый главный сказал: «Посмотри, пиндос,

в небесах созрели алмазы,

голубеет кедр, жиреет лось,

берега в икре от лосося,

сколько можешь взять, чтоб у нас срослось,

ибо мы – совсем на подсосе.

Собирай, лови, извлекай, руби

и мечи на стол для народа,

но, вначале – родину полюби

от катода и до анода,

чистый спирт, впадающий в колбасу —

как придумано всё толково:

между прошлым и будущим – новый «Су»

и последний фильм Михалкова.

Человек изнашивается внутри,

под общественной, под нагрузкой,

если надо тебе умереть – умри,

смерть была от рожденья – русской…»

…Ближе к полночи я покидал аул,

по обычаю – выбрив бошку,

задремал в пути, а затем – свернул,

закурил косяк на дорожку:

подо мной скрипела земная ось,

распустил голубые лапы

кедр, на решку упал лосось —

римским профилем мамы-папы.

Вот и лось, не спутавший берегов,

в заповедном нимбе своих рогов,

мне на идиш пел и суоми —

колыбельные о погроме.

Что с начала времен пребывало врозь,

вдруг, очнулось, склеилось и срослось:

расписные осколки вазы —

потянулись, влажные от слюды,

распахнулись в небе – мои сады,

воссияли мои алмазы.

Русский индеец

Алексею Горбунову

Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,

волосы его – измолотый черный перец,

тело его – пурпурный шафран Кашмира,

а пенис его – табак, погасшая трубка мира.

Он лежал на кухне, как будто приправа:

слева – газовая плита, холодильник – справа,

весь охвачен горячкою бледнолицей,