Столпник и летучие мыши (СИ) - Скво Алина

Эскулап, скрючившись горгульей, припал к столу, ткнул пальцем в перепонку очков, поминутно съезжающих с тонкого носа, точно салазки с горки. Электрические лучи ударили в стекляшки, высекая радугу, белёсые глазки кольнули шильцами зрачков, пальчики выбили дробь.

— Мы вас пролечим. Обработаем раны, назначим поддерживающую терапию и… ус-с-с-спокоительное.

Уперев ручки в ребро столешницы, врачеватель надулся, как мышь на крупу. Он откинулся на спинку стула, линзы с оловянной непроницаемостью вперились в умалишённого. Конвульсивно свернув шею набок, психиатр нервно добавил, обращаясь к медсестре:

— Всё по-по-по схеме. Рекуррентная шизо-зофрения.

Круглая, как луна, и ароматная, как сдобная булка, медичка, что сидела сбоку стола замерев, ожила и зашуршала ручкой в листе назначения. Два накачанных медбрата в замызганных до серости халатах, переминающиеся с ноги на ногу, по кивку лекаря подхватили шизика под руки и повлекли облегчённое тело из кабинета в коридор. Здесь блистала торжеством убогая казёнщина: ископыченный пол, щелястая столярка, плешь стен, старые коряги седалищ, нанизанные во имя сохранности на железный анкер, точно на копьё. Было столь безлюдно, что Семёну показалось, будто он единственный болящий, пойманный в знахарские сети.

Но не успел Неправедный как следует развить мысль, как перед ним возникла дверь с надписью: «Душевая». Тут же его внутреннему взору предстало множество человечьих душ, стоящих под сводами чистилища в очереди к Отцу на доклад о делах своих земных. Он зажмурился. Будь что будет. Эх, злодеи-лиходеи, даже не дают осенить себя крестом! Что я, тать*, чтобы руки мне путать?!

Когда грубая сила распеленала и сунула его под лейку, щедро и милосердно совершающую благословенное омовение, тогда молодец осмелился расплющить глаз и убедился, что земная жизнь продолжается. Он стоял на твёрдом основании холодного, безоконного, сплошь белого ангара. Грязь и боль последних дней стекали в воронку на кафельном полу и удалялись прочь в подземные глубины. Новгородцев, как пересушенное семя, вовремя смоченное влагой, вдруг ожил, дрогнул ядрышком и потянулся к небу.

Медбратки бесцеремонно, но чётко и живо обихаживали своего подопечного. Один, закатав рукава, наяривал до глянца гундосой электробритвой волосяные покровы больного. Тот, завернутый в простынку, сидел на круглом железном стуле, дрожал, почёсывался и смотрел, как пол под ним слой за слоем покрывается золоторунной куделью. В это время второй извлекал из невесть откуда взявшегося пакета свежее, хрусткое бледно-голубое бельё. Наконец, машинка заткнулась, цирюльник откатал рукава, смахнул со лба пот, покачал головой:

— Ну, и грива же у тебя… была. Ты что, поп?

— Я столпник.

— А это что ещё за фраер такой? — хохотнул второй браток. Он сдёрнул с болящего накидку в ошмётках гривы, швырнул в голый торс одежонку. Столпник подхватил матерчатый комок, быстро оделся и сразу же обрёл уверенность в себе. Он потёр лысину и остался доволен, потому что причёской теперь был похож на Фру и её сестёр. Подбоченясь, пояснил:

— Это никакой не фраер. Это тот, кто стоит за святую Русь. Когда надобно — на столпе, а когда надобно — на поле брани.

Братва задымила сигаретами, достала мобилки, потыкала пальцами, ушами прилепилась к динамикам, с минуту позубоскалила, позабыв о шизике. Тот от нечего делать потоптался, огляделся в пустом помещении и почувствовал непривычную лёгкость и беззаботность — без камелотов, наручников и волос. Санитары докурили, запульнули бычки в угол душевой.

— Ладно, идём в процедурку.

Они двинулись страусиными шагами по гулкому, как пещера, коридору. Клацая шлёпками, столпник потрусил следом.

***

Семён лежал на кушетке в кругу стеклянных шкафов, столиков, полок и мог повсюду наблюдать своё новое отражение. Он видел хорошо отполированный череп, торчащий на исхудавшей шее, как леденец на палочке. Свежевыбритое лицо не хуже наглядного пособия по травматизму демонстрировало синяки и черняки.

Из-за ширмочки вышла процедурная медсестра, и разумихинец ахнул. Статью, волошковыми очами, русой косой она походила на сестёр-близняшек — Дуню и Парашу. Полиэтиленовое покрывальце под столпником пискнуло, он вскочил, охнул и замер.

Лебедь белая подплыла к пациенту и на минуту погрузилась в лист назначения. Потом окинула хворого профессиональным взглядом, прикидывая, сколько примерно придётся с ним повозиться:

— Новгородцев Семён Филиппович?

— Та-ак.

— Ложитесь, пожалуйста, лицом вниз.

Семёну было бы понятней «мордой в пол».

— На кушетку. — терпеливо добавила красавица, глядя на застывшего психа.

Она уколола Семёна в мягкое место, потом усадила за прозрачный столик и долго колдовала над лицом. Чиркнув скальпелем по гематоме, выпустила в судок горячий сок и двумя стежками прихватила сантиметровую надсечку. Правый глаз широко раскрылся. Лейкопластырь облепил разрез паучьими лапами. Ссадины, синяки, рассечение на щеке и даже трещины на губах были как следует обработаны перекисью, зелёнкой и мазью.

— Рану зашивать не будем, сама затянулась, — улыбнулась процедурная, — иммунитет сработал.

Она отошла назад, по-птичьи склонив головку в белоснежной шапочке, полюбовалась на свою работу, поправила на груди косу:

— Ну, вот. Теперь лучше.

Столпник покосился в зеркало над умывальником. Оттуда в глаза ему смотрел некто вызывающе зелёный.

Девица ещё долго трудилась над повреждениями, щедро разбросанными по телу пациента, прикладывала йодинол на освежёванную коленку, дула на пекучие места. Потом вонзила иглу в распластанное на кушетке тело, поправила на штативе бутыли и прозрачный шнурок. Лечебная жидкость капля за каплей задвигалась по нейлоновой трубке, насыщая кровоток элементами для латания организма.

Столпник согрелся и, убаюканный покоем, зарылся в мечтания, точно в кипу свежескошенного сена. Он увидел за широким пасхальным столом себя в лазоревой шёлковой косоворотке, а напротив — баско* обряженных матушку и батюшку. Сестрёнки Евдокиюшка и Прасковьюшка в светных платьях*, атласных лентах и скатных жемчугах* сидели по бокам и щебетали без удержу. Обрядненькая* Фруша в пунцовом, затканном золотыми птицами сарафане, глядела ему в очи, поблёскивая яхонтом и аметистом. Красный угол светился лампадкой, Дева Мария с младенцем на руках в обрамлении божника* и накутника* улыбалась, как ясно солнышко. Изба, убранная рушниками с алыми петухами и маками, казалось, кружила и пританцовывала. Все счастливо смеялись, сыпали шутками-прибаутками и, поворачиваясь настороны, хрустко чокались крашенками.

Из-под сомкнутых ресниц болящего выкатились две слезинки, постояли в ямках глазниц и поползли за шиворот, напитываясь по пути зелёнкой.

— Новгородцев, вам больно? Где? — осведомилась медсестра и прикоснулась пальчиком к месту прокола.

— Нет, девица. Мне сладко.

***

Примерно час спустя парень пребывал в горизонтальном положении на железной солдатской кровати поверх солдатского же суконного одеяла, заправленного в хабзайский пододеяльник невнятного цвета. Запрокинув голову, он разглядывал лепнину на высоком потолке и стенах большой старинной комнаты. Камин с осколками изразцов, арки окон с потускневшей, но изысканной кованой сеткой; полукруглые ниши со стёсанными краями; древние монументальные двери лоджии и ажурные перильца перед ними; стёртый и местами разбитый паркет — всё говорило о том, что некогда здесь процветал великосветский дух, ныне затерянный где-то в пышных юбках истории, но и по сей день заявляющий о себе величественной архаикой. Для пришельца из семнадцатого века это прошлое было будущим. У него не получалось не удивляться, как просила Фру, но он старался не выдавать своей деревенской темноты.

Уши улавливали голос человека, сидящего в ногах, но отказывались вникать в содержание слов. После капельницы тело стало чужеродным, налилось пустотой и воспарило.