Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

А что, в Зимний надо все-таки иногда заходить, подумал Кропоткин. Это, может быть, пригодится, если друзья предложат начать агитацию в правительственных кругах. Но друзья покамест не возобновляют разговора о конституции. И хорошо, что не возобновляют. Что хотел предложить Лермонтов? Заговор? Нет, у этого одно в голове — призыв к немедленному восстанию. Или он изменил свою стратегию? Надо было его все же выслушать. Не хватило терпения. Что же у него в кармане? Похоже, револьвер. Для чего? Оружия, кажется, нет ни в одном из петербургских тайных обществ и кружков. Пожалуй, ни у одного человека. До вооружения еще очень далеко. Но как знать, возможно, и не так уж далеко. Народные бури разражаются временами внезапно.

Он согрелся в комнате и сел за письменный стол. Вскоре пришла Лиза с чаем на подносе. На этот раз она ни на минуту тут не задержалась. Зато под вечер, перед сумерками, когда он глубоко вошел в работу, она опять появилась. Зажгла ему настольную лампу и села на кушетку позади сбоку. Он нарочно достал из кармана жилетки часы и положил на стол. Работал и поглядывал на них. Прошло десять минут — Лиза сидела. Он начинал нервничать, но сказать, что она мешает работать, был не в силах. Прошло еще пять минут — она все сидела, и он чувствовал неотрывный ее взгляд на своем затылке.

— Простите, Петр Алексеевич, — заговорила она, — я хотела спросить… У вас есть родные?

— Есть, Лиза, есть, — сказал он как можно мягче, подавляя свое раздражение. — Есть брат, есть сестра, племянница, племянники.

— Это от них вам приносят письма?

— От них.

— А где они живут?

— Брат — в Швейцарии, сестра — в Москве.

— Вы их любите?

— Конечно.

— Всех одинаково?

Кропоткин вдруг вскочил со стула.

— Лиза, голубушка, вы мешаете мне работать. Нельзя так…

Она густо покраснела, замигала. Уткнула лицо в ладони и выбежала. Кропоткин остался в растерянности. Ну вот, сразил девушку. Убил. Где же твой такт, утонченный человек? Можно было бы давно поговорить с ней откровенно и заранее притушить как-то ее чувства привязанности. Чувства привязанности? А может быть, это истинная любовь? Неужели не мог осторожно заранее образумить девушку? Замечал ведь, как она тянулась к тебе. Замечал, беспокоился, даже раздражался, но молчал, деликатничал. И вдруг взорвался. Барская деликатность, барская раздражительность. Барские психологические извивы. Никак не можешь вытравить все это начисто. Девушка мешает, видишь ли, работать. Раньше никто не мешал. Писал ведь на людях — у таежных костров среди конюхов и проводников, на баржах в компании бывших каторжников (разбойников и убийц), в читинских канцеляриях под шум молодой чиновной братии. Только в своей офицерской квартире не мог как следует сосредоточиться. Донимал денщик Петров.

Петрова навязал отец перед отъездом сына в Сибирь. Этот отставной солдат показал себя во всей прелести в Чите. Кропоткин днями сидел в канцеляриях над проектами забайкальских реформ. Денщик бездельничал в квартире и каждый вечер встречал своего начальника пьяным. Хозяин замечал, что из его карманов исчезают мелкие деньги, однако обвинить слугу не решался. Терпел и воровство, и пьяную болтовню. Только садясь за письменный стол, просил Петрова выйти. Петров выходил, но вскоре вновь появлялся. «Ваше сиятельство, послушайте, что я вспомнил, — говорил он и начинал нелепые россказни о крымских своих приключениях. — Дело было на Малаховом кургане. Палим мы из орудий по французикам, палим, и вдруг подходит сам Нахимов. Ну как, грит, Петров, одолеем неприятеля? Одолеем, грю, ваш сокопресходительство, счас дадим ему жару, мать его за ногу». — «Ну что ты мелешь? Ты же в Севастополе не бывал. Иди спать, прошу тебя, не мешай». Денщик уходил в свою каморку, топтался там с полчаса и опять возвращайся в комнату, опять принимался нести чушь. И Кропоткин однажды не выдержал, схватил его за плечи, яростно тряхнул и с силой вытолкнул вон. И заперся. Петров забарабанил в дверь. «Князь, князюшка, откройте! Я за вас жизнь положу. Впусти, князюшка, впусти!» Князь не впустил, и на следующий вечер денщик встретил его жалобой. «Ваше сиятельство, вчера вы мне зуб выбили». «Как, я выбил зуб?! Я ведь тебя не бил». — «Так точно, не били, но я ударился в дверь, когда вы изволили меня толкнуть». — «Прости, друг! Прости меня, варвара». — «Бог простит. Я не обижаюсь, но вот зуб болит, водкой бы пополоскать, а у меня ни гроша». Пришлось дать ему денег. Денщик ушел куда-то и несколько вечеров совсем не показывался, оставляя своего начальника наедине с его мучительным стыдом. Вернулся слуга пьяным. «Ваше сиятельство, а зуб-то вы не один выбили, два», — сказал он, ухмыляясь. Тут только офицер понял, что денщик лжет. Он заставил его открыть рот и увидел совершенно целые зубы. «Ну, Петров, придется с тобой расстаться, — сказал он. — Отправлю тебя в Москву». — «Нет уж, — возразил денщик, — к вашему грозному батюшке я не вернусь. Теперь не крепостные порядки. Останусь здесь. Пойду к попу в услужение. Он давно меня зовет». — «Хорошо, иди к попу. И к жене не хочешь вернуться?» — «Не хочу». — «Ладно, твое жалованье теперь станет получать она». — «Это как? Выходит, будете числить меня вроде у вас на службе?» — «Придется числить, раз ты не хочешь кормить семью». — «Покорно благодарю, ваше сиятельство». — «Прощай, любезный». — «Прощай, князюшка»… И они расстались.

Где теперь этот беспутный Петров? — думал Кропоткин. Пожалуй, и с ним поступил неладно. Но тот вынудил, а чем вызвала раздражение Лиза? Привязанностью? Нечего сказать, хорошо заплатил за добрые человеческие чувства. Надо извиниться. Позвать ее и попросить прощения.

Он подергал шнур сонетки. Подождал. Лиза не появлялась. Он оделся и пошел на Выборгскую сторону.

Зал дома Байкова оказался пустым. Кропоткин постучал в дверь одной из девичьих комнат. В коридор вышла Анна Кувшинская. Рассказала, что в конце дня нагрянули полицейские и проверили паспорта курсисток, а с наступлением сумерек в переулке дежурит городовой, так что Чарушин побежал предупредить фабричных, чтоб сегодня не приходили.

Кропоткин вернулся в свою комнату и сел за письменный стол. От работы, однако, отвлекало тревожное раздумье. Неужели дом Байкова уже попал под наблюдение? Замечены сборища? Или полиция ищет кого-то одного, кто там часто бывает? Не Клеменца ли? Университет тот перестал посещать и живет в Петербурге почти нелегально, ночуя то у одного друга, то у другого. Не раскрыто ли его похищение ссыльного Тейльса? А может быть, выслеживают Анатолия Сердюкова, вывезшего за границу сосланного литератора? Но зачем же тогда проверять паспорта курсисток? Нет, это дело чисто полицейское. Третье отделение, конечно, тут ни при чем. Что же с Лизой? Завтра утром надо поговорить с ней.

Но Лиза не явилась и утром. Чай принесла другая горничная, молодая веселая толстушка.

— Доброе утро, ваше сиятельство! — приветствовала она громко и радостно. — Ваша Лиза уехала к родным в Ямбург.

— Навсегда? — спросил Кропоткин.

— Нет, на три дня отпросилась у барыни.

Лиза вернулась ровно через три дня. Она пришла убрать комнату, чего раньше никогда не делала во время его работы. Но он рад был ее видеть. Он не заметил в ней ни смущения, ни обиды. Наоборот, бросились в глаза ее спокойные движения, спокойное лицо, выражающее гордое достоинство. Это была уже не служанка, подлаживающаяся к барину, а работница, занятая своим делом. Она обметала щеткой шкаф, поставец, кушетку (к столу с бумагами не прикасалась), а он, чтоб не мешать ей, сидел у двери, в углу возле платяной ниши, завешанной зеленым триповым пологом.

— Лиза, простите, что я вас обидел, — заговорил он.

— Вы ничем меня не обидели, — спокойно и холодно сказала она.

— Как же не обидел? Вспылил, вырвалась грубость.

— Никакой грубости не было. Мне самой надо было догадаться, что мешаю писать.

— Нет, вы не мешали.

Она посмотрела на него, качнула головой.

— Зачем же неправду говорите, Петр Алексеевич?

Он смутился.

— Простите. Простите мне и это.

— Да что вы, Петр Алексеевич, заладили — «простите», «простите»! Я ничем не обижена.

— Значит, будем друзьями?

— Да какая же я вам друг? — усмехнулась она.

— Выходит, все-таки обиделись, раз не хотите быть другом.

— Не обиделась — вот вам крест! — Она повернулась к нему и перекрестилась.

— Я верю вам, Лиза, верю, — сказал он.

…И больше никогда не было между ними никаких недоразумений.

ГЛАВА 7

Посещение полицией дома Байкова оказалось случайным, как и появление дежурного городового в переулке. И работа с фабричными продолжалась без всяких помех.

Народ, о загадочной судьбе которого так много (отвлеченно и глубокомысленно) говорили в либеральных кругах, для Кропоткина не был тайной. Путешествуя по Сибири и Финляндии, он неплохо изучил народную жизнь, а поездка в Швейцарию довольно близко свела его с европейскими рабочими. И все-таки на Выборгской стороне перед ним открывался новый мир, полный российского разнообразия. Несходство заводских и фабричных он заметил в первые же дни, но и внутри этих двух кругов постепенно все рельефнее вырисовывались своеобразные характеры рабочих, резко отличающихся друг от друга. Среди фабричных Кропоткина особенно интересовали те трое, первые, с кем он познакомился в памятный вечер покрова, — Крылов, Абакумов и Шабунин. Гриша Крылов, смуглый худенький паренек, всегда удивлял своей необычайной пытливостью. Когда ему давали книгу, он прочитывал ее дважды и трижды, выписывал абзацы и целые страницы, а потом оставался наедине с учителем и дотошно уяснял все скопившиеся у него вопросы. Кряжистый краснолицый Иван Абакумов казался ленивцем мысли. Учителей он как будто и не слушал. Сидел безучастно в сторонке, отвалившись к стене и сложив руки на груди. Иногда даже позевывал. Но стоило его спросить, что он думает о только что высказанной кем-нибудь мысли, он отвечал весьма обстоятельно, а затем начинал обсуждать весь разговор этого вечера и мог говорить до утра, но товарищи обычно его останавливали, и тогда он послушно смолкал, опять отваливался к стене, сложив на груди руки. Белобрысый хитроглазый Никита Шабунин (за плутоватый вид товарищи называли его только Никиткой) сидел всегда беспокойно, непрестанно вертелся, слушал всех с шаловливой улыбкой и часто прерывал шутливыми замечаниями не только своих фабричных товарищей, но и учителей, и шутки его отличались остротой и меткостью.